Глава восьмая
Нина переживала тревожное время.
Первый месяц по возвращении она пребывала на высотах собственного «я», в ней
напряженно пульсировал ее внутренний душевный мир и большая, горячая любовь.
Вспоминая свою поездку и трудности, которые ей пришлось преодолеть ради
любимого человека, она с радостным удовлетворением сознавала, что заслужила то
уважение, которым ее окружили Наталья Павловна, Ася, мадам, Олег, Аннушка, даже
тетка и Мика; впрочем насчет
последнего она не была уверена — возможно, ей это только казалось на первых
порах. Рассказывать Наталье Павловне все детали пережитого и перевиденного доставляло ей невыразимое наслаждение, а
нежность старой дамы частично вознаграждала ее за отсутствие любимого человека.
Каким вниманием ее окружали всякий раз, когда она приходила в дом к своей
свекрови, и как приятно было слышать ее голос, спрашивавший по телефону:
«Здоровы ли вы, Ниночка? Я уже два дня не видела вас», или щебет Аси: «Бабушка
велела передать, что вы сегодня у нас обедаете!» Нина была одинока так долго,
что теперь каждая самая небольшая забота еще и еще отогревала чуть не
погубленное морозами сердце, отходившее в тепле. Ей нигде не
хотелось бывать кроме этого дома; в угоду Наталье Павловне она перестала
подкрашивать губки — привычка, которую приобрела на сцене, а волосы стала
причесывать a la cavaliery[1], как в юности, ни на
каких поклонников она не желала обращать внимания; даже пение всего больше
доставляло ей наслаждение в присутствии Натальи Павловны, под аккомпанемент
Аси.
Так длилось весь первый месяц. Вслед
за этим начались осложнения, они поползли как грозовые тучи и обложили все небо
с четырех сторон. Началось с очередной анкеты, которую ей пришлось заполнять
новыми данными в связи со вторым замужеством. Заполняя графу за графой она,
содрогаясь, замечала, что картина получалась еще хуже, так как сведения о Димитрии вписывались по-прежнему, а к ним прибавлялись
новые, столь же сомнительные! Раньше графу «где и на какой должности работает в настоящее время муж» она
прочеркивала; теперь ей пришлось черным по белому писать: «В настоящее время
муж находится на положении ссыльного в Томской области». Анкета испортила ей
день; едва лишь усилием воли она отогнала хмурые мысли, как нашла у себя на
столе приглашение в гепеу. После тревожного совещания
с Олегом и бессонной ночи она отправилась туда и высидела длительный
разговор tete-a-tete[2] со
следователем, который выслушивал, высматривал, вынюхивал, не доверяя,
по-видимому, ни одному ее слову. Детальные придирчивые расспросы по поводу ее
мужа и беглые скользкие по поводу личности Олега составляли основу допроса. Выручало
лишь то, что гибель Димитрия, как неопровержимый
факт, о котором она могла говорить, не боясь запутаться, была вплетена в ее
жизнь, и она могла ссылаться на многих свидетелей своего горя и вдовства.
Заранее инструктированная Олегом, она выпуталась, не противореча его
показаниям, и, стараясь ободриться, говорила себе: «Будь, что будет! Надо стать
такой же фаталисткой, как Ася и Наталья Павловна!»
Но как раз на другое утро на
репетиции в Капелле появилась новая солистка сопрано, которая разучивала те же
партии, что она сама. Голос ее значительно уступал голосу Нины и диапазоном, и
качеством звука — на этом дружно сошлись все — тем не менее, новая дива очень
уверенно продолжала разучивать партии Нины, и у администрации, видимо,
составились какие—то планы относительно нее. «Может быть
хотят иметь дублершу-заместительницу, а может быть намерены спихнуть меня в
недалеком будущем!» — думала Нина и, вспоминая свою анкету, начинала против
воли волноваться. В хоре новую артистку прозвали «гробокопательницей»
и относились к ней неприязненно; Нина была этим тронута, но это не рассеивало
ее опасений. Так длилось с неделю. Вслед за этим случилось, что она встретила
раз у графини Капнист пожилого моряка — человека из прежнего общества, судя по
его манерам и по дому, в котором они встретились. Он работал педагогом в
военно-морской академии, но оказался любителем музыки и, узнав в Нине солистку
Капеллы, расцеловал ей ручки, выражая восхищение ее голосом и спрашивая, когда
он сможет опять ее услышать? Не подумав, она дала ему свой телефон, разрешив
осведомляться о дне концерта. И он, вот уже три дня подряд названивал ей,
уверяя, что не может дождаться концерта, в котором она будет петь. К такому
факту вполне можно было отнестись безразлично, но Нину тревожило и смущало, что
она опять с некоторым интересом думала о новом поклоннике, а этот последний от
телефонных звонков перешел между тем к визитам; она задумала было его
остановить и шутливо, но с твердостью сказала:
— Оставьте
ваши попытки... С некоторых пор я холодна, как рыба.
Но старый волокита, наклоняясь к
самому ее уху, шепнул:
— Сударыня,
что может быть лучше холодной рыбки под старым хреном!
Это ей показалось настолько
остроумным, что она против желания рассмеялась, и вся серьезность ее отказа
сошла на нет.
Весь последующий вечер она и Марина
обсуждали эту милую и элегантную дерзость, находя ее очаровательной, и хохотали
рядышком на диване, причем обе уже понимали, что холодной рыбке неминуемо быть
под указанной приправой. Мало того: Нина поймал а себя
на мысли, каким образом устроить половчее знакомство этого человека со своей belle mere[3] и Асей,
которые, конечно, будут на ее концерте... Отрекомендовать своего поклонника
старым знакомым неудобно, так как эта заведомая ложь всегда может выплыть
наружу. Не знакомить вовсе? Но это означает выказать пренебрежение... Притом
она несколько опасалась проницательных глаз Олега. Короче говоря, целость и
ясность ее духа были нарушены. Четвертое осложнение было самое серьезное:
несколько дней она подозревала, потом уверилась, что у нее началась
беременность... Как давно и упорно мечтала она о ребенке! Сколько было ссор с
Сергеем Петровичем из-за его «осторожности», и вот она получила то, чего
хотела, и в качестве зарегистрированной жены могла не страшиться ни упреков, ни
пересудов. И вот теперь, когда это, наконец, совершилось, тоскливое смятение
охватило ее! Как пойти на новые трудности, которых и так больше, чем она в
состоянии вынести! Прежде всего: она очень скоро не сможет петь и придется
брать полугодовой отпуск, а «гробокопательница» тем
временем пустит корешки и войдет в силу... А потом? Средств к
жизни нет, бросить службу невозможно, оставлять же ребенка не на кого;
отдать в ясли — значит таскать по трамваям в любую погоду и доверить чужим
людям. Молока у нее может не оказаться, а с прикормом так много возни...
Правильной семейной жизни у нее никогда не будет: Сергею Петровичу вернуться не
разрешат, — ребенок свяжет ее по рукам и ногам...
Но вот другая сторона дела: на днях
ей исполнилось тридцать три года; если не быть матерью теперь, то, в конце
концов, станет поздно: неизвестно, когда она снова встретится с мужем.
Ребенок... девочка! Ей всегда хотелось девочку... Короткое платьице, кудряшки,
большой бант на голове... Дочка сидит у нее на коленях и обнимает ее шею
мягкими ручками... От радости с ума сойти можно! Почему же она молчит и не шлет
мужу восторженного письма, хотя ей известно его желание? В ее молчании уже есть
что-то предательское по отношению к крошечному существу, которое
кристаллизуется в глубине ее тела: она не жжет позади себя мостов, чтобы
сохранить за собой возможность отступления! Что же она задумывает? Истребление?
«Во мне два человека: одна — та,
которая была в молодости с Димитрием и с Сергеем в
Сибири, другая — артистка, уже подпорченная. Если бы Сергей был здесь, я бы не
стала изменять ему — Бог видит, он мне дороже всех! Но я одна; горя было так
много, а жизнь коротка. Лучшие мои годы уже позади, я похоронила их в
Черемухах, заливаясь слезами... Теперь уже недолго я буду красива! Наталья
Павловна и Ася — весталки с рыбьей кровью — с их точки зрения существует муж и
больше никаких мужчин в целом свете, а измены — выдумки бульварных романов... А
мне так мучительно хочется счастья! Если оставить беременность, новый флирт
отметается сам собой... Решать нужно теперь же: шестинедельную беременность
прервать легко, а потом самой уже ничего не сделать!»
Она открыла свою тайну Марине и
ожидала, что Марина повторит ей все те доводы, которыми она себя убеждала, но
Марина долго молчала.
— Не знаю,
что сказать, что посоветовать... Минута, когда я лежала на этом ужасном столе и
слышала скребущий, хрустящий звук, с которым скребли мои внутренности, самая
тяжелая в моей жизни! Помни. Совет могу дать только один: если ты не решила,
что сделаешь, подожди говорить о беременности Наталье Павловне и ему писать
подожди. Поняла?
— Да, да.
Конечно, — ответила Нина, но потом, вспоминая эти слова, видела в них что-то
недостойное. Особенно остро она почувствовала это, когда пришла на другой день
к Наталье Павловне. «Я не заслужила ни любви, ни ласки этой благороднейшей
матроны! — сказала она себе — Мы с Мариной говорили как заговорщицы».
Ей было как-то не по себе: она не
могла смотреть старой даме в глаза и довольно быстро простилась. На следующий
день она больше обыкновенного устала и издергалась на работе и, возвращаясь,
чувствовала себя совсем разбитой. Идти к Наталье Павловне или домой? Дома будут
осаждать те же мысли, но если идти к Наталье Павловне, то уж тогда открыться
ей, иначе она не сможет встретиться с ней глазами, как накануне, и все равно
убежит под тем или иным предлогом. В ночь на этот день она видела во сне морду Демона, которая совалась к ней, насторожив острые уши,
и лизала ей руку. С собакой этой у Нины связывалось воспоминание о собственном
мужестве и самоотвержении и оно было отрадно ей!
«Решиться все-таки на подвиг: стать матерью в этих труднейших условиях?
Мужественно скрывать от Сергея свои трудности и радовать изгнанника известиями
о ребенке, а на всем своем, личном, поставить крест? Во всех меня окружающих
близких я найду моральную поддержку и не только моральную. Наталья Павловна
ничего не пожалеет, чтобы помочь мне. Притом ведь не выдумка же это, что
лучший, очищенный поступок несет великую награду сам в себе, а дурной —
внутреннее возмездие, от которого бежать некуда. Решиться?»
Подымаясь по лестнице, она
воображала себе, как будет сейчас ласкать, ободрять и утешать ее Наталья
Павловна, если она ей скажет. Ей так хотелось любви и ласки!
«Скажу. Отрежу себе дорогу к
отступлению».
Она не ошиблась в полноте участия,
на которую надеялась.
— Не
бойтесь, Ниночка, все будет хорошо. Я помогу всем, чем только смогу. Все, что у
меня есть — ваше. Сократить с работы вас теперь не имеют права, а через месяц
после родов вы отлично сможете петь. Ася тоже в положении. Будете приносить
ребенка к нам, а мы тут повозимся одновременно с обоими. Вместе незаметно
вырастим. Увидите сами, сколько вам это принесет счастья. Сергей рассказывал
мне, что вы до сих пор не можете утешиться в потере вашего первенца — только
новый ребенок залечит эту рану. Не надо волноваться и расстраиваться. Отдохните
на диване, через полчаса мы будем обедать.
С чувством большой победы над собой
Нина покорно вытянулась на диване. «Решено. Прочь все сомнения: дочка у меня
будет! Сейчас во мне что-то вроде червячка, но это сокровище, которое мне
станет дороже всех на свете».
Когда в комнату весело вбежала
вернувшаяся из музыкальной школы Ася, Нина подумала: «Вот эта чистая душа не
знала и минуты тех сомнений, которые трепали меня, грешную», — и почувствовала
прилив умиления. Ася тут же попала в водоворот дел: ее послали в булочную,
после в кухню помочь мадам, после велели накрывать на стол. Напевая, она бегала
по комнатам и, по-видимому, была очень далека от мысли требовать особенного
внимания к своему положению.
Нина поймала ее за руку и привлекла
к себе:
— Дай свое
ушко, стрекоза: я скажу тебе секрет.
Головка с двумя длинными косами и
блестящими глазами склонилась над диваном, и после нескольких слов, сказанных
шепотом, тотчас, как из решета, посыпались восторженные проекты, сопровождаемые
прыжками и круженьем по комнате:
— Вот
хорошо-то! Чудно! Чудно! Я буду его нянчить вместе со своим! Вы будете
приносить его сюда, а я буду их забавлять, кормить, носить гулять! Олег хочет
сына, а вам надо девочку! Чудно! Чудно!
На следующий день Нина встретила на
улице моряка, которым была заинтересована. Зачем это случилось? После, много
раз вспоминая эту встречу, она видела в ней что-то роковое: именно тогда, когда
она уже решилась на самоотречение, именно тогда! Разумеется, она не допустила
ничего интимного: только позволила проводить себя и угостить пирожными в кафе;
но устремленный на нее восхищенный взгляд мужских глаз имел могущество яда или
гипноза. Природа словно мстила ей за аскетическую чистоту тех лет, которые она
провела молодой вдовой в Черемухах. Теперь у нее было постоянное тревожное
сознание уходящей жизни, недостаточно полного использования своей женской
прелести и жадное желание радости. «Сергей сам виноват, он содействовал моему первому
падению: мне не снились подобные отношения, пока не появился он; через него я
отошла от той строгости, в которой была воспитана. Он не знал тогда, что делает
это на свою же беду! А теперь что делать мне с моей мятущейся душой!»
В этот вечер к ней пришла Марина, и
почему-то, увидев ее, Нина сразу поняла, что все сегодня же будет кончено.
Когда они уселись на ее диване за шкапом, их разговор
и в самом деле напоминал разговор двух заговорщиц.
— Ну что? —
спросила шепотом одна.
— Не знаю,
что делать! — ответила тоже шепотом другая.
— Решилась
на что-нибудь?
— Нет.
— Так ведь
надо же решать, или будет поздно.
— Я понимаю,
что надо, да не могу! Одну глупость я уже сделала: я сказала Наталье Павловне.
— Сказала
старухе?
— Да. Нашла
минута. Марина, я — дрянь! Как
она ласкала меня и ободряла! Она строга с Асей, а со мной так необычайно мила!
Это человек очень большой воли: ты не представляешь, сколько в их семье значит
ее благорасположение!
— Сколько бы
ни значило, решать должна только сама ты. Она тебе, положим, кое в чем поможет,
но она стара; подожди, еще тебе же придется вертеться около нее, если ее хватит
удар или сердечный приступ. Что она с тобой нежна — неудивительно, она больше
всего на свете боится, чтобы ты не сбежала от ее сына. Пойми, это материнский
эгоизм: ей жаль сына, а не тебя!
«Его и в самом деле жаль!» —
подумала Нина, глядя на оранжевый круг, падавший от абажура. И опять та же
мысль, что в ней борются две души и что сейчас выходит на поверхность худшая,
мелькнула в ней. «Я еще могу повернуть сейчас в хорошую сторону, еще могу...
но, кажется... уже не захочу!»
Они помолчали.
— Я
отговаривала тебя спешить с признанием для того, чтобы в случае, если ты решишь
ликвидировать ребенка, сохранить тебе полностью уважение и Натальи Павловны, и
твоего Сергея. Я думала только о тебе! — сказала Марина.
— Да, да,
Марина! Я понимаю, но теперь этого уж не поправить!
— Пожалуй,
поправить еще можно: скажи Наталье Павловне, что подняла что-то тяжелое: шкаф передвигала
или белье в прачечную относила... никто не удивится в наших условиях. А может быть ты предпочитаешь сказать прямо и лечь на
официальный аборт в больницу?
— О, нет,
нет! Что ты! Они не простят мне! Если уж ликвидировать то... замести следы!
— Ну, тогда
решай! Сегодня всего удобней: у тебя выходной день завтра и, таким образом, ты
сможешь отлежаться, а я могу остаться переночевать и за тобой поухаживать:
Моисей Гершелевич в командировке. На всякий случай я
захватила три порошка хины — проглоти, а потом затопим ванну, полежишь в
горячей воде. Только помни: я тебя не уговариваю! Помочь тебе я, разумеется,
готова, но я не уговариваю!
Утром все было кончено. Для
правдоподобия решили, что, не дожидаясь, пока забьет тревогу Наталья Павловна,
Марина сегодня же позвонит ей и скажет, что беспокоит ее по поручению Нины,
которая лежит, так как неудачно подняла белье, но раньше, чем они привели в
исполнение этот план, кто-то постучал в комнату. Марина только что подала Нине
в постель утренний чай; еще не причесанная, в халатике Нины, она подошла
открыть дверь и увидела перед собой Олега.
— Ах, это
вы! Извините, сюда нельзя, Нина Александровна нездорова. Может быть, вы
пройдете пока в комнату Мики? — и женским жестом
ухватилась за еще спутанные локоны.
Отступив на шаг от порога, он смерил
ее быстрым взглядом, и в его внезапно сверкнувших глазах ей почудилось что-то
такое подозрительное и гневное, что она невольно опустила свои,
интонация его был как всегда корректна.
— Благодарю,
я не буду задерживаться и беспокоить вас. Наталья
Павловна прислала меня с известием, что театральный магазин купил ее страуса, и
просила меня передать Нине Александровне это письмо. Что должен я сообщить
Наталье Павловне о здоровье Нины Александровны?
— Подождите
минуточку, Нина напишет записку, — ответила Марина.
Нина написала несколько слов — те,
которые предполагалось сказать по телефону, и Олег вышел.
— Как
странно! Он, кажется, что-то понял! Я это почувствовала по его взгляду, —
сказала Марина, садясь около Нины. — Он не задал ни одного вопроса по поводу
твоей болезни, а эта фраза «что должен я сообщить» тоже заставляет
призадуматься! Ася могла ему рассказать о твоей беременности, но он каким-то
образом заподозрил именно намеренный аборт!
— Я
заметила, что Олег очень проницателен, — задумчиво ответила Нина, — но он не
таков, чтоб заводить сплетни и шептаться по поводу своих догадок, он будет
молчать, меня беспокоит сейчас другое: Наталья Павловна прислала мне сто
рублей, а ведь у них систематически не хватает денег: Олег работает один на
четырех, и все-таки она прислала мне, а ведь Ася тоже в положении. О, как мне
стыдно!
Они помолчали. Нина взглянула на
подругу и увидела, что глаза ее наполнились слезами.
— Ну,
перестань, перестань, Марина! Ведь для тебя не новость их любовь!
— Не новость,
да. Но я подумала, она пошла на то, чего побоялась я! Он сравнивает сейчас нас
и... воображаю, как еще выросли его любовь и уважение. А на меня он посмотрел
недоброжелательно и, кажется, считает меня особой сомнительной нравственности,
специалисткой по абортам... да как он смеет! Лучше мне вовсе не встречать его,
чем выносить такой взгляд!
В этот же день Наталья Павловна,
обеспокоенная состоянием Нины, приехала к ней. Чувство стыда и раскаяния
переполнили душу молодой женщины, и она разрыдалась, припав к груди своей
свекрови. Наталья Павловна приписала ее отчаяние разбитым надеждам и опять
утешала ее, говоря, что время еще не ушло и все это можно поправить... она
только вскользь попеняла за неосторожность. У Нины не хватало мужества
признаться в своем поступке, и хорошо понимая, что как бы крадет любовь и
уважение своей belle mere, она все-таки промолчала.
«Я искуплю
потом все, все! Немножко повеселюсь одну только эту зиму, а летом опять поеду к
Сергею и буду самой верной и смирной женой и самой самоотверженной матерью», —
говорила она себе, стараясь успокоить свою совесть.
Писать любимому человеку, сочиняя
фальшивые фразы, оказалось очень тяжело. Она просидела за этим письмом
несколько вечеров подряд, и ей пришлось еще раз пожалеть о своем признании
Наталье Павловне, благодаря которому она не смогла схоронить концы в воду. Одна
ложь всегда влечет за собой другую: она все-таки написала и послала это
насквозь фальшивое письмо. Хорошо, что бумага не краснеет! После того, как она
опустила его в ящик, она с беспокойством смотрела на себя в зеркало: ей
казалось, что эта ложь должна будет что-то изменить в ее лице; наложив едва
уловимую печать на лоб и на глаза, подменить благородство облика. Изменений,
доступных своему взгляду она не обнаружила, но все-таки потеряла уверенность в
себе.
Встречаясь с Асей и Натальей
Павловной, она невольно опускала глаза, но эти чистые души
по-видимому не разгадали ничего, настолько чужды были им мотивы, руководившие
Ниной. Это успокоило последнюю, и понемногу она приобрела прежнюю манеру
держаться. В одном она осталась убеждена: Олег понял ее насквозь! Словами было
трудно определить, в чем выражалось это, а между тем в чем-то все-таки
выражалось! Как будто холоднее стал звук его голоса в
обращении к ней; целуя ее руку, он не столько склонялся к ее руке, сколько
подносил ее к своим губам; при ней он, по-видимому, особенно подчеркивал свое
уважение к положению Аси и даже, как будто, старался устроить так, чтобы Ася
меньше бывала у нее одна, словно бы не доверял свое сокровище. Делал все
это он так тонко, что заметить могла одна Нина, так как нечистая совесть
обостряла ее чутье. Там, где требовалась изысканная тонкость в понимании всех
оттенков обращения, оба с полунамеков отлично понимали друг друга. Ей делалось
иногда больно, а иногда досадно на него: слишком высокую мерку прилагал он к
людям, и она, по-видимому, не подошла под эту мерку.