Глава девятая
У Мики
были свои трудности, которые тоже нарастали crescendo[1]: отношения
его с сестрой все-таки не налаживались; ни о какой задушевности не могло быть и
речи, вопрос все еще состоял в том, чтобы прекратить ежедневные стычки и
дерзости. Нина решительно не хотела ценить тех героических усилий, которые он
затрачивал на то, чтобы усовершенствовать свое поведение в домашнем быту, где
его злила каждая мелочь. Он пытался сдерживать себя и грубил гораздо реже, он
начал сам стелить свою постель, складывал салфетку в кольцо, бегал за хлебом,
не заставлял себя просить об этом по три раза, а довольствуясь одним или двумя
напоминаниями; случалось, приносил по собственной инициативе дрова и блестяще
наладил дровозаготовки, договорившись с Петей пилить вместе по средам для Нины,
а по пятницам для его матери. Но Нина, по мнению Мики,
вовсе не была склонна оценить этой огромной работы над собой, как вообще
никогда не относилась серьезно ни к одному из его начинаний и все подводила под
рубрику «глупости» или «мальчишество». Вот у Пети все наладилось, и конечно
потому, что во главе всего стояла Ольга Никитична, которая умела вносить
идейность и подчинять без произвола, на что решительно не была способна Нина.
Школьные дела так же грозили
осложнениями: и у него, и у Пети не прекращались столкновения с такими
организациями, как комсомольское бюро, совет отряда, клуб безбожников и прочие
уродливые наросты на школьном коллективе. В массе школьников оба были скорее
любимы: Мика имел репутацию хорошего товарища, был
ловок в драках и к тому же был признанным поэтом — ему очень легко давались
стихи и он воспевал в них все выдающиеся события их классной жизни; одно из его
стихотворений:
Напоминал табун копытный
Наш первобытный коллектив
И очень часто в перерыв
Взрывался бомбой динамитной, —
облетело даже параллельные классы и
повторялось в коридорах и залах. Петя был популярен всего больше как прекрасный
математик, который на всех контрольных безотказно рассылал шпаргалки направо и
налево, а это тоже кое-что значило. Оба друга были в числе нескольких лучших
учеников, и только это охраняло их от нападок школьных организаций и классной
воспитательницы Анастасии Филипповны. Эта последняя, еще молодая женщина
всецело находилась во власти комсомольской морали, смотрела на события школьной
жизни глазами роно и райкомов и терпеть не могла
обоих мальчиков за то, что они позволяли себе некоторые специфические
отклонения от желательной линии поведения и не подходили под тип советского
школьника, созданный гением роно. Опальный отец
одного и титулованная сестра другого узаконивали эту ненависть и убеждали
Анастасию Филипповну в правильности ее воспитательского чутья. Умственное
убожество и манеры этой особы всякий раз приводили в ужас Нину, которая
невольно проводила параллель между ней и своими классными дамами — бывшими
смолянками с шифром.
—
Швея или парикмахерша, если не хуже — вот что такое эта Анастасия Филипповна! —
говорила Нина всякий раз после очередного визита в школу. — Чего можно ждать от
подрастающего поколения, если воспитание его вверено подобным особам?
С образом воспитательницы в памяти
бедной Нины неразрывно соединялся синий английский костюм, лорнет и безупречный
французский выговор. Что касается мальчиков, то, не давая себе труда сами быть disturgue, они
отлично замечали отсутствие этого свойства в окружающих, глаз был натренирован
с детства на собственных домашних, они могли считать предрассудком хороший тон,
но тем не менее всякий оттенок вульгарности резал им
слух и глаз. Некоторые жесты и словечки Анастасии Филлиповны,
как например «пока» вместо «до свиданья», они заносили
в свою память как обвинительный акт. К тому же недостатки Анастасии Филипповны
не ограничивались этим: достойная дочь воспитавшего ее режима не брезгала
прибегать к замочной скважине для незаметного наблюдения за классом. В
отсутствии рвения ее никак нельзя было упрекнуть! Мику
привычка эта особенно бесила, и он разразился по этому поводу четверостишием:
Порой ораторствует публично
Тошнее немощи зубной,
Но все ж у скважины дверной
Она еще анекдотичней.
По-видимому, эти строчки как-то
дошли до Анастасии Филипповны, и неприязнь ее к Мике
усилилась.
В ноябре месяце в классе разыгрался
довольно крупный скандал, и, как всегда, Мика и Петя
оказались в самом центре события. У школьников вошло в моду постоянно сжимать в
кулаке кусок черной резины с целью развить мышцу кисти, они уверяли друг друга,
что так всегда делают боксеры; резина эта хранилась среди прочего хлама в
незапертом никогда складе на месте купола прежней гимназической церкви. Весь
класс бегал резать себе куски для этих спортивных упражнений. Учитель
физкультуры, встречавший мальчиков за этим занятием в куполе, даже хвалил их за
рвение, и все до поры до времени обстояло благополучно. Но Петя Валуев родился
под несчастливой звездой: в тот день и час, когда за резиной забежал он, в
купол сунула свой длинный нос Анастасия Филипповна. Петя тотчас был извлечен из
кладовой и с позором доставлен в класс. Стоя около мальчика и продолжая держать
его за рукав как трофей, Анастасия Филипповна объявила во всеуслышание, что
подобный поступок граничит с воровством и не пройдет безнаказанно: он будет
занесен в характеристику Пете и заклеймит его позором. Весь класс замер перед
такой угрозой. Первым нашелся по обыкновению Мика,
который тотчас же понял, что Петя никогда не решится сам разъяснить дело, ибо
кличка предателя еще хуже, чем кличка вора.
— Я тоже
резал резину, вот она! — закричал Мика, вскакивая, и
оглянулся на класс, приглашая к тому же товарищей.
— Я тоже
резал! И я! Мы все! Резина была брошена со всяким хламом! Физкультурник говорил
нам, что делал из нее поплавки директору! Товарищи, полундра! Наш директор-то,
оказывается, вор!
Услышав все эти выкрики, Анастасия
Филипповна поняла, что хватила через край и пахнет крупным скандалом. Она
выпустила рукав Пети и занялась водворением порядка. Дело о резине было замято.
В ноябре праздновался день рождения
Нины: против ее ожидания, Мика согласился выйти к
праздничному столу и был очень оживлен; он даже читал свои стихи про школьную
жизнь, среди которых наибольший успех имела «Ода великому математику».
В среде диковинных явлений
Пятиэтажных уравнений
И неделящихся дробей
С корнями высших степеней
Он позволял себе интимность:
Он математикою жил,
Он всей душой ее любил,
Но без надежды на взаимность!
Координатные системы
В себя впитавши целиком,
Он рвался в область теоремы,
К созвездьям лемм и аксиом!
Он без особого труда
Уже кончал писать тогда,
Когда другие начинали,
И по конвейеру он слал
Ответы тем, кто погибал,
И предвкушал сюрприз в журнале.
На всех контрольных осаждали
Его голодные рои,
Которые решений
ждали,
Чтоб после выдать за свои.
Спасенный радостно икал
И Петьке с чувством лапу жал.
Ася и Леля умирали со смеху, даже
Олег и Нина улыбались, и все единодушно признали за Микой
поэтический дар. Ободренный успехом, Мика
понес новую рукопись в класс. Он читал ее на большой перемене, стоя, как
всегда в таких случаях, на парте посередине класса, когда кто-то крикнул ему:
«Анастасия Филипповна у двери!»
Услышав это, Мика
тотчас перескочил на новую эпиграмму в честь этой достойной дамы и с чувством
отчеканил:
Шлифована по-пролетарски,
А первобытна,
как зулус,
И не хранит отравы
барской
Отточенный в детдоме вкус!
Анастасия Филипповна была
воспитанницей детского дома и страшно возмутилась этими строчками. Мика был вытребован к директору, но находчивого мальчика трудно
было поставить в тупик.
— Я всегда
рос в убеждении, что деликатность и такт — необходимые качества культурного
человека, и упреки за происхождение крайне невеликодушны, — ответил он, — но
Анастасия Филипповна вместе с пионервожатой дали мне хороший урок в противоположном, и я этим уроком воспользовался.
Директор попросил объяснения.
— Они
неуважительно говорили перед целым классом об отце одного из моих товарищей. Я
согласен извиниться перед Анастасией Филипповной, если она подаст мне пример и
в свою очередь извинится перед Петькой Валуевым.
Директор, выслушав, сказал: «Я
расследую, в чем тут дело». Но комсомольское бюро цыкнуло на него, разъяснив,
что дело касается человека, обвиненного по пятьдесят восьмой, и он поспешил
предать забвению описанный инцидент, а Мика остался
под угрозой занесения в характеристику «издевки над
пролетарским происхождением», что ни мало не сломило его буйного духа.
Приближалось Рождество; за несколько
дней до праздника отец Варлаам созвал братство на
исповедь в квартире на Конной. Сговорились собраться
сначала у ранней обедни на Творожковском подворье. Мике всякий раз попадало за ранние обедни: от Нины, потому
что он опаздывает из-за них в школу, от Надежды Спиридоновны за то, что, уходя,
топает по коридору и заводит будильник, который трезвонит на всю квартиру. Без
будильника, однако, Мика неизменно опаздывал. Петя и
Мери считали Мику почти мучеником, потерпевшим
гонения за веру, а он считал их дом христианской общиной в миниатюре — и по
этим пунктам каждый из них втайне завидовал другому, а
иногда рисовался своим положением перед другим. Мика
опоздал и в это утро и, стоя в последних рядах, отыскивал глазами голову Пети,
которую узнал по «петуху» на затылке, приводившему всегда в отчаяние его друга.
Рядом с ним виднелась черная коса Мери. Он стал осторожно пробираться к ним.
— Мы уже за
тебя беспокоились: все нет и нет! — шепнул ему Петя, когда они оказались рядом.
— Едва
успел; вчера вечером опять бурю выдержал — без этого у нас не обходится! — тоже
шепотом отозвался «мученик».
— На
духовном пути очень часто «враги человеку домашние его», — шепнула Мери. — Не
бойся, тебе это зачтется.
Когда обедня кончилась, остановились
в притворе; посторонний наблюдатель мог подивиться, сколько молодежи столпилось
в притворе, причем многие оказывались между собой знакомы;
бросалась глаза материальная нужда: ни одного модного или нового пальто,
молодые люди — в рабочих ватниках, хотя многие из них в детстве щеголяли в мундирчиках лицеистов и правоведов. Разговоров почти
никаких: настолько уже выучились осторожности! Немой смотр друг другу! Мика стоял с Валуевыми, решено
было, что он обедает у них, после чего вместе пойдут на Конную;
ночует у них же, чтобы вместе прочесть «правило» и подыматься к ранней. Ольга
Никитична обещала сама договориться по телефону с Ниной; это были дни каникул,
и школа не связывала их. Отчего дома все житейские мелочи были невыносимо
скучны, а в доме друга они носили характер дружной мобилизации для совместного
противодействия жизненным невзгодам и не раздражали? Беспорядок, оставленный
торопливым вставаньем в единственной комнате, куда была теперь забита семья Валуевых, не послужил поводом к ссорам.
— Вот что
дети, времени у нас мало: Мери, одевай передник и бери сейчас же тряпку и
щетку, а потом придешь помочь мне в кухне; Петя, беги
прежде всего за керосином, а потом возьмешь кошелку и пойдешь за хлебом и
картошкой; Мика, тебя я попрошу затопить печку и
приладить в крест елку.
— Эту
елочку, — похватил Петя, — мы с мамой купили вчера у
Владимирской церкви. Милиционер увидел и тотчас за нами, а мы словно воры улепетывали. Я и не подозревал, что мамочка так быстро
бегает.
— При
советской власти всему выучишься, — сказала Ольга Никитична, берясь за
керосинку. — Завтра, в Сочельник, приходи, Мика, к
нам.
— Да, да! —
воскликнула Мери, надевая передник. — Мы зажжем елку и будем петь «Дева
днесь...» и «Weihnachten»[2], а ужин
будет постный, с кутьей, все по уставу.
— Нинка моя
совсем обасурманилась, — заявил весьма непочтительно Мика.
— Я такие гонения претерпеваю, что и не описать! Она все боится, чтобы не
узнали о церкви в школе. Сама она совершенно равнодушна ко всему, что касается
веры. Я понимаю отрицание, но равнодушия не понимаю! Уж верить, так верить!
— Убежденных
людей всегда мало, — сказала Валуева, — большинство и
раньше было равнодушно к родной Церкви. И в этом я усматриваю огромную вину
русской интеллигенции. Никто не образумился, пока не грянул гром! Я
благословляю очистительную бурю, которую принесли с собой большевики. Они
злобны, коварны, мстительны, но их преследования заставили нас проснуться. Если
бы мы не были виновны перед Господом, неужели бы Он
допустил существование этих бесчисленных лагерей и тюрем, куда запрятывают ни в
чем не повинных людей? Сколько душ очищается теперь страданием! Русь
представляет прекрасную картину духовному взору.
Мика опустил
топор и, не спуская глаз, смотрел на женщину, говорившую эти слова. Ее
сверкающий взгляд, худое лицо и преждевременно поседевшие волосы опять
напомнили ему христианских мучениц.
«Вот истинное величие духа! — думал
он. — Я ненавижу безразличную терпимость и примиренчество! Ее слова суровы, но
какую надо иметь веру, чтобы говорить так, особенно имея там... в когтях...
близкого человека».
В квартире
на Конной собралась довольно длинная очередь, так как отец Варлаам
говорил очень долго с каждым. Исповедь шла в трапезной; ожидавшие
женщины и девушки прошли в комнаты к братчицам,
молодые люди ожидали в коридоре. Петя и Мика стояли
рядом. Еще год назад мальчики поклялись друг другу в полной откровенности,
которая казалась им необходимой для роста дружбы. С тех пор у них вошло в
обычай показывать друг другу шпаргалки с перечисленными для памяти основными
тезисами исповеди. Шпаргалка Мики начиналась словами:
«Нина, сны, готов на подвиг, а на мелочи ленив»; взглянув на шпаргалку Пети, он
увидел, что первые три пункта у него были точно те же, только вместо «Нина» у
него стояло «Мери», это было более или менее ясно для обоих. Но дальше у Мики в списке значилось: «галстук, она, масло, гвардия» —
тут уж ничего нельзя было понять, и Петя попросил объяснения.
— Дела мои,
старина, плохи! Никак не ожидал, что приключится этакая штука! Как бы
объяснить... видишь ли... одним словом — влюбился и притом колоссально! Как
сказать отцу Варлааму — ума не приложу. Видел я ее всего два раза только: на вокзале и у нас на рождении
Нины, она приходила к нам со своим мужем; совсем еще молоденькая, с косами,
ресницы чуть не до ноздрей, тоненькая, как тростинка, головка как—то особенно
красиво на шейке поворачивается, и с какой точки не посмотришь — носик, губки и
реснички — прелесть, чудо! Улыбнется — все лицо освещается, как будто
месяц вышел. Я только посмотрел и погиб. Весь интеллект разом смылся с моего
лица, дураком каким-то стоял
первые пять минут, сказали бы мне: «Поцелуй и умри!» — сейчас бы согласился!
Перед такими чувствами идейности во мне оказывается ни на грош! Моральный
банкрот! Тревога, знаешь, напала: вот какие девушки бывают, а я такую не найду: пока буду молиться, всех расхватают. Петька,
говори: что мне будет за это от отца Варлаама?
— Трудно
вперед сказать... положение серьезно... — пробормотал сконфуженно Петя, словно
врач на консилиуме. — На поклоны, наверно, поставит... А это что? — и Петя
ткнул пальцем в «гвардию».
— Военная
доблесть опять покоя не дает: нет-нет да и воображаю
себя николаевским офицером: эполеты, шпоры, аксельбанты — все пригнано, все
блестит, выправка самая изящная, не то что у этих «красных командиров» с их
мордами лавочников! Танцую мазурку в зале у Дашковых, девушки — все на меня
поглядывают. Или — война, первым кидаюсь в бой и умираю с Георгием под стенами
Константинополя — мечтой нашего царизма.. А к тебе этакое
не подступает?
Петя с понимающим видом кивнул:
— Видишь,
помечено: эполеты. А это что? — и он ткнул в рубрику «масло».
— Да понимаешь
ли, сейчас Филипповка, ну и воздерживался я незаметно от масла. А Нинка
заподозрила и проследила; накидывается, как кошка: «Я на последние деньги
покупаю не для того, чтобы в ведро выбрасывать!» И пошла... пошла... Наорали мы
друг на друга колоссально; уступил в конце концов.
— А это? — и
Петя ткнул в «галстук».
— Из-за нее.
Когда ждали на день рождения гостей, я попросил Нину завязать мне галстук, а
она сделала мне бант, как двенадцатилетнему; я же был уже зол, перед этим
завернул в парикмахерскую постричься и побриться, а мерзавец
парикмахер ответил: «Постричь, с моим даже удовольствием, но что же мне
брить-то?» Издевательства эти одно к одному меня взбесили, бант переполнил
чашу: опять скандал, даже Аннушка прибежала. Исповедь потрясающая, а впрочем, у
человека с бурной душой иной и быть не может. А у тебя что?
Петя в свою очередь представил
полный отчет. Прождали около двух часов, когда пришла очередь Мики. Петя, дожидаясь поодаль, видел, как его товарищ
горячо и долго излагал свои потрясающие переживания. Молодой монах, высокий,
худой и бледный, выслушивал молча, с серьезным лицом;
потом он сам начал говорить и говорил тоже долго; а вслед за этим произошло
нечто, пожалуй, еще не записанное в летописях братства: отец Варлаам, вместо того, чтобы поднять руку с епитрахилью,
только кивнул, отпуская Мику, и непрощенный
растерянный мальчик с опущенной головой сконфуженно пересек комнату и скрылся в
коридоре. Петя в изумлении проводил его взглядом. «Земная любовь, наверно!» —
подумал он и не пошевелился, пока его не подтолкнули сзади, напоминая, что
теперь его очередь. От беспокойства за друга он скомкал свою исповедь,
перезабыв половину, и бросился искать Мику. Он нашел
его в кухне у черной двери в позе Наполеона.
— За что он
тебя? За что?
— А вот не
угадаешь!
— «Она»,
наверно!
— Нет. За
нее нисколько не попало: сказал «естественно» и
обещал, что дальше хуже будет; не она, а масло! Да, да — масло. «Мне
нужна дисциплина, говорит, Церковь запрещает! Я вправе требовать от членов
братства исполнения устава. Я предупреждал, и
нарушивших мой запрет к Причастию не допущу. В
трудные дни нам нужны только верные и сильные. Вы придете ко мне на Страстной». Сейчас я уже думаю, что он прав, но в
братстве ведь станут считать меня преступником! Катя Помылева
уже шарахнулась от меня: наверно, вообразила, что у меня на совести, по крайней
мере, убийство и изнасилование!
Мика с важностью
произнес последние слова.
— Как он суров! — повторял
пораженный Петя. «Римлянка» была очень тактична: она ни слова не сказала о
случившемся; Мери, подходя, бросила на Мику быстрый
любопытный взгляд, который несколько польстил ему. Совершили все согласно ранее
намеченной программе: Мика остался ночевать
и был уложен на кофре у двери,
молитвы читали вместе. Утром Мика подошел к Ольге
Никитичне и прямо спросил:
— Может
быть, мне лучше не ходить к обедне, если я уж такой преступник?
Она ответила спокойно и, как всегда,
убежденно:
— Никто о
тебе этого не думает. Отец Варлаам строг, гораздо
строже отца Гурия; он хотел тебя испытать и смирить. Он очень многих подвергает
епитимье. Если ты придешь в церковь помолиться вместе с нами и поздравить нас с
приобщением, ты явишь выдержку и послушание, которые
иноками так высоко ставятся.
Мика
поколебался, но пошел. Он очень считался с мнением Римлянки, притом взгляд Мери
убедил его, что он заинтересовал своей особой юную и притом как раз женскую
часть братства, и сам того не замечая, за обедней он порисовался своим мрачным
и разочарованным видом. Мика был небольшого роста,
несколько коренаст, что порядком его расстраивало. «Повезло же Олегу и с лицом,
и с фигурой, а я вот майся всю жизнь коротышкой, к
тому же и не дворянской формы и глаза лягушачьи!» Удивительно было то, что
глаза его поразительно напоминали глаза Нины, но в то время,
как у той по всеобщему признанию глаза были чарующе поэтичны и словно тушью
тронуты, у него они напрашивались на сходство с глазами лягушки, так как были
несколько на выкате, с тяжелыми складками на нижних веках.
В первый день школьных занятий Петя
почему-то в класс не явился. Голова Мики все время
поворачивалась на дверь, так что шея у него заболела, а Пети все-таки не было.
Прямо из школы Мика помчался к другу. На звонок
открыла соседка; когда же он постучался в комнату, высунулась голова Пети, и
что-то в нем тотчас показалось Мике не так: у горла
не было белого воротничка, глаза подпухли и покраснели, петух на затылке совсем
распушило в комнате все было вверх дном.
— Эй,
старина, что случилось? — спросил, входя, Мика.
— Несчастье
у нас — мама не вернулась.
— Как не
вернулась? Откуда? — и пораженный Мика
сел на кофр у двери.
— Ее в гепеу вызывали: прошло уже больше суток, а ее все нет. Они
возьмут маму в лагерь, как папу. Считай меня трусом считай маленьким — мне все
равно! Я без мамы жить не могу! Мама всегда была с нами, каждую минуту, во
всем. В доме без нее все сразу перевернулось. Ты этого не понимаешь, потому что
у тебя мамы никогда не было!
— Нет, я
понимаю! Ты напрасно... я понимаю... как же это произошло?
— Повестка
пришла еще третьего дня, но мама нам не говорила. Вчера только утром, когда мы
уже встали и выпили чай, он вдруг говорит, что получила вызов и сейчас должна
выходить. Успокаивала нас, все повторяла: «Ничего, дети! Бог милостив! И к двум
часам я, наверно, уже буду дома». Потом передала Мери квитанции из
комиссионного магазина, они все уже оказались переписаны на имя Мери: мамочка
накануне ходила для этого в магазин. Ну, а потом уложила в
маленький саквояж перемену белья, мыло, полотенце, наши фотокарточки и икону
Скорбящей, свою любимую. Мери сунула ей туда еще булочку. После этого
мама нас перекрестила и сказала: «Христос с вами! Только не ссорьтесь — и все
будет хорошо». Мы хотели бежать за нею, чтобы подождать ее у подъезда Большого
дома, но мама не позволила: «Лучше пойдите в церковь». Мы только до ворот ее
проводили; у ворот мама еще раз поцеловала нас и опять сказала: «Христос с
вами, мои маленькие!» — и больше не оглядывалась, — и Петя всхлипнул.
— Ну, а
потом?
— А потом мы
побежали в церковь, а когда возвратились, нам было очень страшно открывать
дверь: пришла или не пришла? Мери вошла первая и говорит: «Никого! Но ведь двух
часов еще нет. Зажги керосинку и поставь чай, а я сбегаю купить хлеб. Мамочка вернется и мы будем вместе пить чай». Я все сделал, Мери
прибежала с хлебом, а мамы все нет. Тогда мы вышли на площадку лестницы и стали
смотреть вниз, в пролет, часа два, наверно. Мери вдруг стала дрожать как в
ознобе. Я не знал до сих пор, как это страшно — ждать. Я уговорил Мери
вернуться в комнату и закрыл пледом и пальто, и мы просидели рядом на ее
кровати еще часа два; уже зажгли свет, а мамы все не было; только поздно
вечером мы сели пить чай; тут как раз нагрянули «они»: стали все перерывать,
как тогда, когда брали папу; а нас с Мери посадил на кофр и не велели двигаться… Накануне мы в «чепуху» играли; они увидели брошенные
записки, а в одной из них было: «Сталин и Мери в кухне среди ночи строили друг
другу рожи». Они показывали это один другому. Часа три
возились; когда уходили, один сказал Мери: «Ну, ну, не унывай, девчонка, не
пропадешь!» Посочувствовал как будто! Мы всю ночь не спали, у меня голова
болит.
— А где же
Мери?
— Она пошла
к тете рассказать ей, что у нас случилось.
— Я дождусь
с тобой Мери; ты, старина, держись, будь мужчиной. Давай-ка перекусим, у меня
бутерброды остались. Возьми, нельзя терять силы.
Скоро пришла Мери. Мика тотчас поднялся с места из бессознательного уважения к
ее горю, благородство манер было в крови и при его разболтанности все-таки
сказалось.
— Ну,
рассказывай, Мери!
— Нечего
рассказывать — я больше к тете не пойду! Они слишком не ласковы: когда я
рассказала ей и дяде о случившемся, он стал уверять, что мама была слишком
неосторожна и сама во всем виновата и что будто бы мама их подвела, потому что
теперь и на них ляжет тень. Он даже сказал, чтобы я не вздумала бегать к ним
каждый день и не воображала, что они пойдут вместо меня к прокурору. А тетя
спросила только есть ли у нас деньги: я сказала, что мама оставила 25 рублей и
что у нас сданы вещи в комиссионный. Она сказала: «Это
разумно!» — и больше ничего! Даже не поцеловала меня ни разу. Я никак не могла
думать, что меня примут так!
— Больше ты
к ним не пойдешь! — воскликнул горячо Петя. — Сядь, сядь, ты устала! Давай я
тебе налью чаю.
— Возьми
бутерброд, — сказал Мика, — и давайте обсудим, как быть;
я во всех хлопотах вам буду помогать, а в школу тебе надо завтра же выйти,
старина, а то начнутся неприятности.
Но Петя отрицательно замотал
головой:
— Носу не
покажу! Комсомольское бюро теперь совсем заест меня. Я нашу школу ненавижу, я
поступлю лучше на службу. Надо же кому-нибудь зарабатывать деньги.
— А я
никогда не соглашусь на это! — запальчиво крикнула Мери. — Мама запретила нам
ссориться, но как же не сердиться за такие вещи! Мама и папа вернутся же
когда-нибудь, и вдруг окажется, что Петя не кончил школу... Какой это будет
удар, особенно папе! До весны мы отлично просуществуем вещами: у нас сданы полубуфет, журнальный столик и бронзовый рыцарь с копьем —
должны же будут все это купить! А весной я окончу школу и устроюсь работать
сама. Я — старшая, а Петя должен учиться. Может быть, мамочку скоро освободят,
а Петя, пропустив четверть, погубит целый год школы. Скажи ему, Мика, что я права!
Мика принял
сторону Мери, но у Пети были свои доводы:
— Какой же я
мужчина, если допущу, чтобы сестра работала, а сам буду сидеть на ее шее? Папа
первый меня осудит. Ты, Мери, женщина, и в вопросах чести не понимаешь ничего!
Молчи поэтому! Теперь, когда мы вдвоем, ты под моей охраной; я отлично знаю,
что я должен делать, и не позволю себе указывать.
К согласному решению так и не
пришли. Мика ушел огорченный
и взволнованный невыясненностью положения. Казалось
бы, Нина могла понять его тревоги, тем более, что
симпатизировала семье Валуевых, но верный своей
привычке, Мика не сделал попытки к откровенному
разговору и ничего не сообщил ей — полудетские скороспелые выводы и рассуждения
не были разделены ни одним умудренным житейским опытом умом.