Глава двадцать третья
Девушки смотрели друг другу в глаза.
— Говорите же, Ася, что вы хотели
сказать мне?
Длинные ресницы опустились под
взглядом Елочки:
— Мне это
очень трудно! Прежде чем прибежать к вам, я всю ночь плакала.
Брови Елочки сдвинулись:
— Прошу вас
говорить, и говорить прямо — это единственная форма разговора, которую я
признаю. Случилось что-нибудь?
— Нет,
ничего, а только... — ресницы поднялись и снова опустились.
— Ася, уверяю вас, мне можно сказать
все!
Опять поднялись ресницы:
— Видите ли,
я ненавижу хищничество... там, где оно появляется, уже нет места ничему
прекрасному... Каждый хватает себе, отталкивает другого... Это безобразие!
— Согласна с вами. Но хищничество это лежит в человеке очень
глубоко, и формы его очень разнообразны...
— И все
одинаково отвратительны, — перебила Ася. — Хватать... Отбивать... Я не хочу,
чтобы так было в моей жизни, — она остановилась, точно ей сдавило горло.
— Что ж
дальше? — тихо спросила Елочка, уже предугадывая, что последует.
— Дальше? —
Ася как будто задохнулась. — Олег Андреевич говорит мне чудесные слова, и я...
Мне кажется, что он... мы... Скажите, Олег Андреевич
не тот ли офицер, который?.. Скажите правду! Если тот — я ему откажу, я отвечу
— нет, никогда! Вы спасли ему жизнь, вы узнали его раньше, чем я. Он дорог вам.
Я ни за что не хочу отнять у вас... кого-нибудь.
Наступила тишина. Только тикал
будильник. В гордой, замкнутой девушке два чувства, как заостренные копья,
боролись между собой. Она смотрела мимо Аси в окно. Прошли минуты три, потом
четыре...
— Глупый
ребенок! — прозвучал вслед за этим ее голос. — Откуда могла вам прийти в голову
такая фантазия? Ведь я уже говорила вам раз, что тот, которого я любила, погиб
от удара дубины или приклада.
— Да,
говорили, но видите ли... Олег Андреевич лежал тоже в вашей палате, и его тоже все
считали погибшим... Могли и вы думать, что он погиб, а он нашелся... В тех
строках вашего дневника, которые я прочла еще тридцатого марта, мне уже
показалось, что вы о своем любимом говорите уже как о живом — не так, как
говорили мне в первый раз. А сегодня ночью мне вдруг пришла мысль: не он ли
этот человек?
И опять наступила тишина.
— Не он.
Тот, кого я любила, не воскрес. Я ведь неудачница — для меня не случится чуда.
Ну а если б даже это был он, — и оттенок горькой иронии зазвенел в голосе
Елочки, — что бы вы могли изменить в ходе вещей? Вы не сумели бы заставить его
полюбить меня вместо вас, а только сделали бы его несчастным. Это по меньшей мере было бы глупо, Ася. Я отвыкла уже от
мысли о замужестве, мужчины мне противны. Мне жертв не нужно, можете спокойно
наслаждаться жизнью.
Ася подняла ресницы, на концах
которых дрожали слезинки:
— Вы так суровы
со мной... Почему? Не думайте, что я болтаю зря, я в
самом деле уйду, если...
В третий раз наступила пауза.
— Так как
это не он, то и уходить бессмысленно. Не бередите моих ран. Вам показалось
странно, что он из той же палаты? Еще странней было бы, если бы единственный
спасшийся оказался как раз «мой».
— Да, в
самом деле! Не знаю сама, почему я вдруг вообразила... Извините, Елизавета
Георгиевна, что я вас взволновала. Вы так добры со мной и с бабушкой, —
худенькие руки протянулись было обнять Елочку, но она отвела их.
— Он уже
сделал вам предложение? — спросила она, глядя в пол.
— Нет, —
ответила Ася шепотом.
— Говорил,
что любит вас?
— Да...
вчера мы ездили в Царское Село... Я была счастлива... Так счастлива,
в кустах!..
— Не будьте
легкомысленны, Ася. Если вы согласитесь выйти за Олега Андреевича, вы обязаны
думать не о себе, а о нем. Нет никаких данных, чтобы он доставил вам
благополучие и процветание. Не смотрите на жизнь сквозь розовые очки. Его
вымышленная фамилия, его анкета, его здоровье... Осложнений может быть
множество. Взвесьте, чтобы не упрекать потом — недостойно, по-бабьи. Этот
человек очень горд и издерган.
Девушка приложила палец к губам, как
будто говоря: «Все это еще под покрывалом феи — не надо слов». Она бросилась
Елочке на шею и убежала... От нее пахло свежестью, как от сирени или молодой
березки.
«Так вот что, вот что! Весь мед и
аромат его души — ей! Вся его мужская страсть — ей! А мне... мне — дружба в
тяжелые минуты, и только! Он теперь не вспоминает, как искал мою руку, — зачем
вспоминать? Воспоминание не из приятных». Ей
представились на минуту кровавые тампоны, которые вынимали из его ран, и от
которых у нее зазеленело в глазах... «Тогда были боль, жар, бред, отчаяние.
Тогда была нужна я. А для счастья, для поцелуев — другая, хорошенькая. Мужчины
все чувственны. Она молода, мила, женственна, мечтает о младенце... О, это она
получит! Она получит все, но хватит ли у нее самоотвержения, нежности,
внимания? Он весь на нервах, а она порхает как бабочка. Где ей в восемнадцать
лет понять всю глубину его издерганности и усталости? Как бы она не оторвала
его от мыслей о Родине! Запутает его в семейной паутине. Со мной было бы иначе,
совсем иначе!» Она встала и подошла к зеркалу. Разве легко примириться с
мыслью, что ты некрасива, что нет в тебе очарования? Голые
виски, сухие, сжатые, неулыбающиеся гулы, слишком большие руки, которые не
знаешь куда деть, рост приближается к мужскому, движения угловаты и без следа
грации... «Я должна была бы быть другая, совсем другая! Я не в своем
облике. Это ошибка, недоразумение! В жизни нет справедливости — стой теперь и
смотри, как счастье проходит близко, совсем близко, но мимо... Мимо! С тоски
хоть на стенку бросайся, а до старости еще так далеко. Сколько еще будет летних
вечеров и лунных ночей, которые своей непрошеной, ненужной прелестью будут
кричать мне в уши: "И ты могла бы быть счастлива!", а счастья не
будет. Ничего не было, и вместе с тем — все позади!»
В дверь постучали.
«Вот эта тоже некрасива, — подумала
Елочка, увидев на пороге Анастасию Алексеевну, — но этой все равно! Ее мечты не
залетают далеко... второй сорт чаю! К тому же, она уже немолода».
А та залопотала:
— Елизавета
Георгиевна, извините, голубушка, что я к вам опять суюсь без приглашения. Я к
вам по делу.
— А что
такое? — Елочка продолжала стоять в дверях и не приглашала гостью войти. «Как
противна ее навязчивость! Какое у нее может быть дело? Клопов давить и носки
штопать? Тоска, о, какая тоска! Она разлита во всем: в
чистоте и аккуратности этой слишком знакомой комнаты, которая выскоблена, как
кухня голландской хозяйки; в одинокой чашке крепкого чаю, допить который
помешало появление Аси; в томике Блока, который загрыз ей душу мечтами; в
сестринском белом халате, который напоминает госпиталь; а больше всего в
портрете матери, которая передала ей свои интеллигентные, но некрасивые черты,
однако сама все-таки была счастлива. Впрочем, виноват не портрет — всего
интенсивней источает тоску флакон на туалете с остатками духов «Пармская
фиалка».
Анастасия Алексеевна мялась на
пороге:
— Подумала
я, что следует вам рассказать... опять... этот... как бишь
его?.. Аристократическая фамилия... Дашков, поручик...
Елочка вспыхнула:
— Зачем вы
треплете это имя? Я вас просила забыть о нем!
— Знаю,
знаю, миленькая! Дайте рассказать, не сердитесь! Я для
вас же стараюсь, когда выслушаете, так еще похвалите. Ох, задохлась
я и устала. Сесть-то позволите?
Сконфуженная Елочка поспешила
усадить Анастасию Алексеевну и притворила двери.
— Чудное
дело, голубушка! — заговорила та. — Сдается мне, что этот гвардеец, Дашков,
жив. Может, вы что и знаете, да мне не говорите?
— Как так
жив? С чего вы взяли? — Елочка уже овладела собой и была настороже. —
Рассказывайте, рассказывайте все, что знаете! — повторила она.
— Видите ли,
Елизавета Георгиевна, пришел ко мне вчера муж. Не в урочное время, приветливый этакий... О том, о сем
покалякал, а потом давай расспрашивать про поручика. Гляжу — норовит незаметно
выведать, ровно кот меня обхаживает. Думает, что я вовсе дура,
а я хоть и припадочная, а сейчас смекнула, что ради
этого только он и пришел.
— Что ж он
спрашивал? — с невольным содроганием спросила Елочка.
— Начал с
того, точно ли, что два ранения. Незаметно этак подъехал — вот, дескать,
помнишь ли, какие случаи тяжелые бывали? На этом я попалась — поддакнула, ну а
после насторожилась. Всякие это подробности подай ему: имя да отчество, брюнет
или блондин, да верно ли, что красив, да локализацию ранения. Это, говорит, раненый из твоей палаты, мы, врачи, с утра до ночи в
перевязочной да в операционной. Перед нашими глазами все равно что калейдоскоп — носилки да носилки... Где уж
запомнить каждого! А ты должна помнить — он лежал долго, сколько ты около него
вертелась! Ради вас взяла я тут грех на душу — понапутала!
Сказала, что кроме виска ранен поручик был в правую руку, с волосами тоже сбила
— уверила, что рыжеватый блондин, а он ведь темный шатен. Ну а имени и отчества
я и в самом деле не помню. Потом пристал муж ко мне, точно ли в больнице «Жертв
революции» Дашков мне померещился? Может быть, это было у Водников, говорит
(оттого, что я примерно в эти дни у Водников замещала). Это мне было на руку: у
Водников, отвечаю, у Водников! Нарочно и коридоры, и выходы водниковской
больницы ему расписала.
— Поверил?
— Поверил
всему, насчет раны только усомнился. Сдается мне, говорит, что путаешь ты
что-то! Задыхался он, помнится, — ранение было легочное. Нашлась я и тут: нет,
говорю, задыхался Малинин — подполковник, который рядом лежал. Запутался он,
заходил по комнате... Потом говорит: «Слушай, ты видишься с сестрой Муромцевой — устрой мне возможность с ней поговорить,
позови ее и сообщи мне. Я бы порасспросил ее незаметно. Я твоей памяти не очень
доверяю. Мне, говорит, в научном докладе нужно сослаться на легочное ранение с
оперативным вмешательством — не достает фамилии. Устрой это мне, только ей ни
слова — навяжешь ей свое, коли натрещишь, а мне важно первое ее слово — свежий
след в памяти, поняла?» — «Поняла», — говорю, а сама, как только он ушел,
сейчас к вам. Знал бы он, какая передатчица, может, поколотил бы меня!
— Он не
должен знать и не узнает, — твердо сказала Елочка. — Ну, спасибо вам, дорогая,
— и она крепко стиснула руку Анастасии Алексеевне. — Я приду завтра же.
Постараюсь быть поприветливей, говорить буду то же,
что и вы. Перепутать его с Малининым вы удачно придумали, только, пожалуйста,
уж стойте на своем, не подведите! Он может начать проверять нас на клинических
деталях, на уходе. Все, что вспомните про Малинина, относите к Дашкову, и
наоборот. Не спутайтесь, пожалуйста, не спутайтесь!
Она нервно
ходила по комнате.
— Спутать не
спутаюсь, а только хотела я спросить вас... Стало быть, жив Дашков, коли розыск
идет?
Елочка молчала, обдумывая ответ.
— По всему
видать, что жив, — продолжала Анастасия Алексеевна, — и понимаю уже я, что
дорог он вам. Жених ваш или, может?..
Красные глаза с любопытством
поворачивались за девушкой.
Елочка, все так же молча, завернула
остатки колбасы и масла и прибавила к этому неначатый
пакетик чаю.
— Вот,
возьмите это с собой, а теперь я с вами прощусь. Мне пора на дежурство
собираться. Итак, до завтра!
— До завтра!
Да вы не беспокойтесь, Елизавета Георгиевна! Сделаю, что смогу! Видите, как
привязалось ко мне это имя. Теперь, если что случится с этим человеком — если
поймают да к стенке, — ведь он от стенки прямо ко мне, уж ведь я знаю.
Счастливая вы, Елизавета Георгиевна, счастливая, что спите спокойно, что
ничего-то у вас на совести нет. А я вон с таким Иудой связалась и духу не
хватает разделаться.
Она вышла. Елочка стояла
не шевелясь; опертая о стол рука дрожала, брови образовали тревожную
морщинку.
«Началась травля! Заулюлюкали! Разве
он опасен сейчас? Не сомневаюсь, что если б началось, он был бы в первых
рядах... Но все мертво и глухо... все в оцепенении, а человека все-таки надо
травить! Предупредить его? Опять ведь трепка нервов, он такой усталый, такой
издерганный... Сейчас, когда он наконец счастлив —
особенно жаль его расстраивать. Подожду. Посмотрю, как повернется разговор и
что известно Злобину. Придется, очевидно, пожать этому мерзавцу
руку... Куда ни шло! Говорят, цель оправдывает средства. А союзница у меня
все-таки ненадежная. Господи, помоги мне!»