Глава двадцать
четвертая
Олег стоял у телефона, обсуждая с
Асей планы на ближайшие дни, а Надежда Спиридоновна, нетерпеливо вздыхая, демонстративно
ходила около. Обычная корректность изменила Олегу: он ничего не замечал, и
счастливая улыбка не сходила с его губ.
— Итак — в
воскресенье в 11 утра я заеду за вами. Чудесно! А как ваш щеночек? Огорчаетесь,
что он без воздуха? Какая вы заботливая мама! Если вы желаете, мы можем опять
съездить загород и взять с собой вашего младенца. Бабушка не пустит? Я сам
попрошу Наталью Павловну. А когда я услышу Шопена? Еще не разучили? А фуга?
Скажите, неужели же до воскресенья мы не увидимся?
Как только он повесил, наконец,
трубку, Надежда Спиридоновна тотчас протянула к ней руку, похожую на лапу
аиста. Но как раз в эту же минуту раздался телефонный звонок, и девичий голос
спросил: «Можно Олега Андреевича?» Старая дева с легким шипением окликнула уже
удалявшегося Дон-Жуана и пробормотала что-то о том,
что для таких длительных разговоров с девицами телефон
следовало бы иметь свой собственный, а не общего пользования, но Олег,
по-видимому, пропустил это мимо ушей.
— Я слушаю,
Елизавета Георгиевна! Рад слышать ваш голос! Дело? Приду с удовольствием. Когда
прикажете? В воскресенье я целый день занят. В понедельник? Прекрасно, я буду.
Надежда Спиридоновна только плечами
пожимала: «Боже мой, второе рандеву! Современные девушки совершенно бесстыдны!
Если мужчина мало-мальски недурен собой, они уже готовы ему на шею броситься!»
В это время он повесил трубку и,
очень галантно попросив у нее извинения, отыскал ей по справочной книжке
требуемый номер и принес к телефону для нее стул. Этими мерами он в два счета
восстановил пошатнувшуюся благосклонность.
Когда он вернулся к себе, его ждал
сюрприз: там, за письменным столом Мики,
расположилась, как у себя, Катюша и встретила его самой приятной улыбкой,
объясняя ему, что явилась с просьбой: она, видите ли, записалась у себя на
службе в кружок французского языка и первые два занятия уже пропустила... Так
не может ли он помочь ей? Это было не по душе Олегу, так как он отлично
понимал, что французский язык был только предлогом... Не желая оказаться с
Катюшей наедине и вызвать всевозможные пересуды по своему адресу, он, не входя
в комнату, прислонился к косяку открытой двери и старался всячески «отбить
атаку», ссылаясь на недостаток времени. «Неужели кому-нибудь может нравиться такая? — думал он, с отвращением оглядывая ее. — Если б я не
приучился держать себя на узде, так лучше бы пошел к
"прости Господи", там, по крайней мере,
заплатил и ушел, а здесь еще разыгрывай любовную комедийку
неделю или две!» Он вспомнил стихи Бальмонта, которые читал накануне и в мыслях
относил к Асе: «Но я люблю воздушность и белые цветы; прекрасная, запомни, что
мне желанна ты!» — «Да! Вот та — вся белая, вся воздушная, вся чистая, а
эта!»... Попросить женщину покинуть его комнату казалось ему слишком грубым и
не согласовалось с его правилами, он вяло тянул разговор, не делая ни шагу в
комнату. Проходившая к себе Надежда Спиридоновна оглядела их с таким
удивлением, что Олег закусил себе губы, чтобы не рассмеяться. Зато Нина,
пробегая по коридору, обменялась с ним взглядом, по которому он понял, что ей
была совершенно ясна создавшаяся ситуация. И действительно: через минуту Нина
окликнула Катюшу, очевидно желая выручить его.
— Благодарю
вас, — сказал он, когда Нина пробегала обратно.
— Не стоит
благодарности! — засмеялась она.
Олег взялся было за книгу, но в эту
минуту, словно стайка воробьев, налетел Мика с двумя
товарищами — «зубрить» дарвинизм. Олег уступил им поле
действий и пошел на кухню, куда ему постоянно приходилось спасаться за
неимением угла. В кухне в этот раз было светло, тепло и оживленно: Аннушка в
белом переднике пекла пышки из белой муки на молоке! Около нее в ожидании
подачки сидели, разложив хвосты, кот и щенок, а позади них, томимый,
по-видимому, теми же надеждами, Вячеслав с неизменной тетрадью. Олег
присоединился к обществу, усевшись с книгой на подоконник. В этой квартире
Аннушка являлась самым зажиточным элементом. Все прочие по сравнению с ней были
просто голь перекатная. У Аннушки водились крупчатка, сало, квашеная капуста,
варенье и тому подобные деликатесы советского времени. По воскресеньям она
неизменно пекла пирог; если она жарила блины, то они плавали в масле. Нередко
она отливала в миску собаке великолепных щей такой щедрой рукой, что вызывала
завистливые взгляды по адресу собаки со стороны молодого, полуголодного
мужского населения квартиры. Она была очень добра и когда что-нибудь пекла —
тут же раздавала половину. Так и в этот раз: вытащив из духовки лист, на
котором сидели красивые разрумянившиеся пышки, она тотчас отложила две для Мики и Нины, а затем обратилась к Олегу и Вячеславу,
которые пользовались ее особенной симпатией:
— Забирай кажинный ту, какая на его глядить.
Олег взял
небольшую с краю, Вячеслав ухватил самую крупную и, засунув кусок за щеку,
сказал:
— Эх,
вкусно! Душа вы человек, Анна Тимофеевна!
В эту минуту
на пороге показалась Катюша.
— Чего
выползла? Никто здесь по тебе не соскучился! — тотчас напустилась Аннушка. —
Глаза б мои на тебя не глядели! Опять свою линию гнешь? Сколько раз говорила
тебе: крути с кем хочешь, а мальчиков моих не трожь!
Олег невольно улыбнулся при мысли,
что он кому-то может показаться мальчиком, и что эта добрейшая душа заботится о
его нравственности.
— Вы, Анна
Тимофеевна, очень уж любите не в свои дела нос совать, — сказала Катюша, садясь
на табурет.
— Ах ты, паскудная! Нет в тебе
никакой уважительности к старшим! Даже барыни наши бывшие — и Надежда
Спиридоновна, и Нина Александровна — завсегда во всем со мной посчитаются, а
эта в глаза грубит! В комсомоле, что ли, вас так учат? Проституток там, видать,
из вас делают, вот что!
Олегу показалось, что Аннушка
хватила через край.
— Что вы,
Анна Тимофеевна! Разве можно так оскорблять женщину! Это не похоже на вашу
обычную доброту! — сказал Олег.
А Вячеслав, вскочив, как ужаленный, гаркнул:
—
Проституток в Советском Союзе нет, запомните, Анна Тимофеевна! В комсомоле же
нас учат, что женщина в чувствах своих свободна, и выказывать их для нее не
зазорно! Ясно? — и снова сел, словно бы урок ответил.
Катюша
сморкалась и вытирала глаза.
«До какой же степени она глупа и
бестактна!» — подумал Олег. Речь Вячеслава задела, однако, его за живое.
— Так вы
полагаете, что советская власть покончила с проституцией? Смелое заключение! —
и помимо его желания едкая насмешка прозвучала в его голосе. — Вчера я позднее
обычного возвращался домой; так по дороге три или четыре раза неизвестные особы
заговаривали со мной. Одна попросила закурить, другая осведомлялась, как пройти
на какую-то улицу, третья поинтересовалась, нет ли у меня билета в кино. Кто же
были эти ночные тени на тротуарах, как по-вашему?
— Кто они
были? — и глаза Вячеслава сверкнули искренней ненавистью. — Наследие проклятого
царского режима, вот кто!
И взгляды их опять скрестились.
—
Набаламутила, перессорила всех! — заворчала Аннушка.
Олег решил уйти, чтобы не продолжать
ссоры, но в эту минуту кто-то очень энергично постучал в дверь, и так как он
стоял всех ближе, то поспешил открыть. Оказалось, что принесли повестку для
Катюши, в которой она расписалась тотчас же.
— Ай, ай! —
вскрикнула она, распечатав конверт, и тотчас выронила повестку, которая как
будто обожгла ей пальцы.
— Что такое?
— спросили все тотчас. Олег, уже выходивший, обернулся.
— В гепеу вызывают! В гепеу, меня!
Уж, кажется, я своя! Уж, кажется, советскую власть я завсегда
уважаю! Я — дочь рабочего! Никто никогда не слыхал,
чтобы я...
Вячеслав строго осадил ее:
— Ты, Катя,
и в самом деле дура. Ну
какие у тебя могут быть основания для паники! Если советский гражданин нужен по
какому-либо делу органам политуправления, он должен
прежде всего сохранять это в тайне, а не трепаться направо и налево. Тебя и
вызывают-то, может быть, только для того, чтобы собрать о ком-нибудь сведения,
пойми ты, наконец!
Неприятное чувство внезапно
шевельнулось в душе Олега. В самом деле, может быть, только для сведений, но
вот о ком?
Едва успел он перекинуться
несколькими словами с Ниной, которая остановила его в коридоре, спрашивая, все
ли здоровы у Бологовских, как из кухни послышался
испуганный вскрик Вячеслава и вопль Аннушки. Оба бросились в кухню: Вячеслав
опрокинул свой примус, и на полу уже растекался вспыхивающий керосин. Аннушка и
Вячеслав уже бросились с ведрами к крану.
— Нельзя
воду! — закричал на них Олег и сильным толчком повалил на пол шкаф. Все
вздрогнули от грохота и замерли в ожидании. Огонь не показывался.
— Все, — сказал Олег и подошел было подымать шкаф, но из коридора
выскочила Надежда Спиридоновна с двумя картонками, а за ней по пятам Катюша с
узлом и подушкой.
— Куда вы,
сумасшедшие? Паникерши несчастные! — заорал Вячеслав.
—
Остановитесь, огня уже нет! — крикнул Олег и подхватил Надежду Спиридоновну,
которая чуть не упала.
Обе женщины трусливо озирались.
Потревоженные мальчики вбежали в кухню и в свою очередь оглядывались, не
понимая, что случилось. Олег и Вячеслав стали подымать шкаф.
— Эк меня угораздило! Чуть было беды не наделал. Ну, спасибо
вам, Казаринов, — сказал Вячеслав.
— Запомните,
что керосин нельзя заливать водой, — сказал ему Олег.
— Господи—батюшки! Уж и напужалась
же я! Ажно ноженьки мои затряслися! — заголосила Аннушка, опускаясь на стул.
— Мой шкаф!
— завопила Надежда Спиридоновна, только теперь получившая способность
ориентироваться. — Почему на полу мой шкаф? Там простокваша, суп на завтра,
фарфоровая посуда...
Несчастный шкаф поставили на место
и, когда открыли дверцы, обнаружили крупные разрушения: главным образом за счет
разбившихся на мелкие кусочки кузнецовских блюд.
Старая дева схватилась за голову.
— Мои блюда!
И мясные, и рыбные! Все пять штук! А я как раз намеревалась отнести их в комиссионный! У других, небось,
все цело! Такой уж в этой квартире порядок завелся, чтобы обязательно подгадить
старому человеку, — она с ненавистью покосилась на Вячеслава.
— Виноват я!
— вступился Олег. — Преднамеренности никакой у меня не было: я не знал, чей это
шкаф, но если б и знал — медлить было нельзя!
— Мне здесь
урону рублей на триста, а ведь я на продажу вещей только и живу! — не унималась
старая дева.
—
Успокойтесь, Надежда Спиридоновна! Я вам верну эти деньги из следующей
получки... — начал было Олег, но Вячеслав яростно
обрушился на обоих:
— Посмеет
эта старая ехидна получить их с вас — шею ей сверну! Еще немного — и нам не
выскочить, а она блюда свои старые жалеет! Запрудила тут все углы своим хламом!
Старая барыня! Крыса царская! Сидит на своем добре, и ни единому человеку ни от нее, ни от ее добра пользы нет! Завтра же все
пораскидаю, чтобы ни единой вещи ее на общей площади не осталось!
Надежда Спиридоновна расширившимися,
обезумевшими глазами уставилась на Вячеслава:
— Крыса?!
Это я крыса?! Мои вещи пораскидать? — пролепетала она, вся
дрожа.
— Ваши! Ишь, какая персона! Чтобы человеку спасибо сказать, ан нет — ругается! Видно, мозги заплесневели!
— Вячеслав,
прекратите! — резко сказал Олег. — Как вам не стыдно!
— Господи, Микола Милостивый! — вступилась в свою очередь Аннушка. —
Богом, видно, проклята наша квартира! Нет у нас никакого порядку, никакого
ладу! Руготня одна с утра до ночи! Всяк-то
тянет в свою сторону! Да нешто этак жить можно? Я давно говорю: с той самой
поры, как домовой вышел, одни только беды и напасти!
— Как
домовой? Почему вышел? — и все повернулись к Аннушке, ожидая объяснений.
— А вестимо как, не житье ему у нас стало. Домовой, он, может, в
которых домах десятками лет держался, ну а при советской власти вмиг повывелся.
Нешто он — сударь-батюшка — станет в коммунальной квартире гнездиться? Он
должен с хозяином душа в душу жить. Он другой раз любит котом прикинуться, придтить на груди помурлыкать, да незаметно, за
мурлыканьем, смотришь, что и присоветует и дело скажет. Ему любовь да уважение нужны. А у нас что? Кто у нас хозяин? Где порядок? Уж вы мне
поверьте: ни в единой коммунальной квартире домового не будет. Оттого и жисть в них не ладится, оттого и тошно в них кажинному, и квартиры разваливаются, и во всем обиходе
безобразие. Эти домоуправления ничего-то не смыслят, а послушать старых людей
не хотят.
Олег и Нина с улыбкой переглянулись.
«Прелесть эта Аннушка!» — подумали оба. Катюша и мальчики откровенно фыркали, а
Вячеславу было не до домового — он угрюмо собирал поломанные части своего примуса
и казался озадаченным.
На следующий день Нина, вернувшись
из Капеллы, прилегла на диване, чтобы отдохнуть перед концертом, в котором ей
предстояло петь. Едва она задремала, как к ней постучался дворник, муж Аннушки.
— К вам я,
барыня-матушка! Уж простите, потревожу. Дело больно важное. Попрошу только я
вас ни единой душе о нашем разговоре не сказывать, даже его сиятельству без
нужды не говорите.
— Никому не
скажу, Егор Власович, — ответила Нина, приподымаясь,
и усталым движением поправила волосы. — Не надо титуловать Олега, дорогой мой.
Сколько раз мы говорили вам это.
— Так ведь
мы, кажись, вдвоем, барыня-матушка! При посторонних я в жисть
не скажу. Я человек верный, сами знаете.
— Знаю,
голубчик. Садись и говори, в чем дело.
— Видите ли,
барыня-голубушка, вызывали меня сегодня в ихнюю
гепеушную часть...
— Что?! —
Нина почувствовала, как вся похолодела. — Обо мне? Об Олеге? Говори, говори!
Ни кровинки не осталось в ее лице.
—
Дознавались все больше про супруга вашего, про князя Дмитрия Андреевича
покойного. Взаправду ли убит князь Дашков, али, может,
только так показываете? Как же, говорю, не взаправду
убит, когда известие получено было, и сам он с той поры ровно бы в воду канул.
При мне, говорю, и известие пришло, сам я тоже свидетель, присягнуть могу.
Сколько слез Нина Александровна пролила, цельный год
траур носила. Откуда же ему живому быть? Потолковали они меж собой и сызнова ко мне приступили: а кто этот молодой человек
Казаринов, что в вашей квартире проживает? Кем он гражданке Дашковой
приходится? Может, он и есть ейный муж князь Дмитрий
Дашков? Да Господь, говорю, с вами! Я мужа Нины Александровны в лицо хорошо
знал. Жилец у нас всего-навсего этот Казаринов. К Нине Александровне касательства
вовсе не имеет. Как так не имеет, говорят, если меж собой они по именам, и
ужинают, и чай пьют вместе, и все это у нас уже установлено свидетельскими
показаниями. Из вашей же квартиры люди подтверждают, что же ты, старик, будешь
нас уверять в противном? Стал я тогда втолковывать,
как вы в домоуправлении при прописке отвечать изволили: молодой, говорю,
человек, сын столяра, молочный брат Дмитрия Андреевича. Его очень, говорю,
любили в семье их превосходительнейшего папеньки. Он
в Белой армии с Дмитрием Андреевичем вместе был, и как из лагеря ослобонился, пришел к Нине Александровне рассказать про
кончину Дмитрия Андреевича, а так как жить ему было негде, Нина Александровна
по доброте своей и прописала его в комнате со своим братцем, там он и спит. Все
это я доподлинно знаю, а коли кто другое что говорит,
тому должно быть стыдно, семейных делов не знаючи, чернить напрасно Нину Александровну, потому как она
дама гордая и благородная.
— Спасибо,
Егор Власович, что вступились за мою честь, но
страшит меня не мнение о моей нравственности, а лишь как бы они не узнали
подлинную фамилию Олега — тогда, сами знаете, не поздоровится и ему, и мне. Так
они его за Дмитрия приняли? Стало быть, им неизвестно, что молодых князей
Дашковых было двое?
— Да видать,
неизвестно, барыня! Это счастье еще, болезная вы моя. И кто это наговорил им,
что вы с Олегом Андреевичем так коротко знакомы? Уж не Катенька ли эта паскудная? Коли Олега Андреевича вызовут, пусть он говорит
то же, что я, точь-в-точь. Думаю я, обойдется это дело. Не тревожьтесь, барыня
милая! Побелели вы, ровно бумага.
— Спасибо,
Егор Власович, родной мой! Сколько раз вы уже
выручали меня. И отца помогли похоронить, и из Черемух выбраться, и прописку
мне устроили, а потом и Олегу. И теперь выручаете... Все вы! А мне вот вас и
поблагодарить нечем.
— Что вы,
Нина Александровна! Я и слушать таких речей не хочу. Я довольно милостей видел
от покойного барина Александра Спиридоновича. Ввек не забуду, как задарили они
нас с Аннушкой на нашей свадьбе и посаженным отцом ейным
соизволили стать — этакую честь оказали. Хоть тому уже скоро тридцать лет, да
ведь для благодарности нет срока. Всегда у меня мой барин перед глазами, как
они в своей чесунчовой толстовке, с бородкой, с
тросточкой по аллее идут, а за ними ихний
таксик Букашка плетется. А коли завидят Александр Спиридонович окурок брошенный или бумажку конфетную, сейчас концом
тросточки в песок зароют — не выносили они ничего такого в своем саду. Коли
норка кротовая али сухой лист на дорожке — это пускай, это ничего, лишь бы не
след человеческого присутствия, так и втолковывали они и садовнику, и мне. Поди, Мика уж и не помнит отца-то?
Теперь, когда оба вы сиротинушками остались, сам Бог велит мне о вас
позаботиться. Не кручиньтесь, барыня, Бог милостив. Минует чаша сия, как в
церкви читают. Вы вот, барыня, в церкву ходить не
желаете, а теперь дни такие подходят — страстная седмица...
— Я на Бога
обижена, Егор Власович. Стоя у гроба отца, я сказала
себе, что никогда больше не пойду к Причастию.
— Напрасно,
барыня! Ох, напрасно! Великое это утешение — церковь Божия. Как войдешь в храм
— ровно душ принял, только душ не для тела, а для духа нашего. Ну, я пошел,
барыня. Отдыхайте покамест.
И дверь за стариком затворилась.
Нина сидела не шевелясь. «Как
близко! Рядом ходят! Протянули свои щупальца! Эта версия с молочным братом не
слишком удачна... Я изобрела ее для жакта, чтобы мотивировать прописку... Я
думала она останется незафиксированной, а теперь... Теперь придется держаться
именно ее, если начнут трепать по допросам. Ну, покой мой, видно, надолго
потерян!»
Она решила поговорить с Олегом,
предупредить его, но до концерта оставалось слишком мало времени. Вечером она
вернулась поздно и, проходя мимо комнаты Олега и Мики,
увидела, что свет у них уже погашен. «Не буду будить», — подумала она.
Утром, во время чая, оба торопились
на работу, к тому же в комнате был Мика, и она
отложила разговор до вечера. Вернувшись из Капеллы, она собралась с духом и
пошла к Олегу. Он был в шинели с фуражкой в руках. Ей бросилось в глаза новое,
оживленное, почти счастливое выражение его лица.
— До свиданья, Нина, я — к Бологовским. — С огоньком в глазах, с улыбкой он показался
ей юношей — так изменилось его лицо!
Сердце Нины болезненно сжалось: в
течение уже десяти лет у него не было ни одной радостной минуты, и вот теперь
она должна прикосновением змеиного жала омрачить эту радость, это оживление.
«Потом, попозже! За два часа ничего не изменится!»
Библиотека Надежды Спиридоновны
принадлежала, в сущности, отцу Нины, старая дева перевезла ее во время гражданской
войны из опустевшей квартиры к себе и этим спасла от расхищения. Вследствие
этого Надежда Спиридоновна считала библиотеку своей собственностью и без
всякого угрызения совести запрещала Мике
притрагиваться к книгам его отца. Для Нины и Олега она делала исключение. Книги
уже не помещались в шкафы, стоящие в гостиной, и частично были расположены на
полках в коридоре.
Вернувшись в этот вечер
домой, Олег остановился перед одной из полок, чтобы выбрать себе книгу на ночь.
Он стоял около самой двери в кухню и услышал слова, произнесенные голосом
Вячеслава:
— А ты зачем
на Казаринова наплела? С досады, что ль, что в свою постель его затащить не
удалось? Сводить свои счеты этаким образом слишком уж несознательно.
Олег невольно замер на месте.
— А ты почем
знаешь, что я говорила? — сказал голос Катюши.
— Как почем
знаю? Следователь мне весь разговор про балерин привел от слова до слова.
Только ты да я, да он тут были — кто ж кроме тебя?
— Почему ж
«наплела»? Я одну правду сказала.
— Правду! Порасписала: столбовой дворянин и офицер, и в родстве с
Ниной Александровной, а ведь ничего ты про это не знаешь. Ну, а следователь,
конечно, ко мне как с ножом к горлу: что да что вы о нем знаете? Ничего,
говорю, не знаю. А вот другие же в вашей квартире знают? И прочел: «Казаринов
держит себя не по-советски, постоянно нападает на наши порядки, все повадки
изобличают в нем бывшего гвардейца. С гражданкой Дашковой — бывшей княгиней —
он явно в родстве...» Вон сколько понаписала! А я что должен делать? За тобой
повторять или прослыть за укрывателя классового врага? Нет, я свою правду
выложил. Коли это показание Катерины Фоминичны Бычковой, говорю, — грош ему
цена, она за этим Казариновым гонялась, да успеха не имела, вот и отплатила ему
по-своему, по-бабьи. Учтите, товарищ следователь. Получила? Другой раз
осторожней показывай. Следователь руку мне пожал, отпуская.
Олег повернулся и пошел к себе. «Что
ж я стою? Не подслушивать же мне! Итак — сыск. Уже двоих допрашивали, — он
закурил и стал ходить по комнате. — С какого же конца они меня выследили? С
чего началось? Опасно не то, что наговорила очаровательная Катюша, опасно, что
они заинтересовались мной. Честный, хороший мальчик этот Вячеслав! Я правильно
рассчитал, что лучше самому сказать все — это благородного человека больше
свяжет». Он ходил, курил и чувствовал, что радостное восприятие жизни, которое
появилось у него после праздника у Аси, улетает безвозвратно! Как будто он
легко плыл по красивой, залитой солнцем реке, и вот привязали ему на шею свинец и тянет его вниз, под воду! Сквозь сетку безрадостных
соображений — как миновать расставленную западню и какие пустить в ход уловки — просачивалась убийственная
мысль, та, прежняя: он должен уйти от Аси, и чем скорей, тем лучше, чтобы не
затянуть и ее в эту пучину.
«Нельзя ходить к ним — я могу
навести агентов. Если станет известно, что я бывал у Бологовских,
едва ли кто мне поверит, что Наталья Павловна принимала меня, не зная кто я». Образ Аси проплыл перед его глазами... «Все!
Остается только забыть! Она еще дитя и забудет легко, а для меня с этим
кончится все на свете!»
Вошел Мика,
говоря, что Нина зовет к чаю. Он вспомнил, как панически боится Нина гепеу, а между тем переговорить с ней совершенно
необходимо. Когда он сел за стол и, принимая из ее рук чашку чая, взглянул ей в
лицо, то обратил внимание на темные круги под глазами и тревожный опечаленный
взгляд.
«Что с вами, Нина?» — хотел спросить
он, но молниеносно мелькнула мысль: «А может быть, она уже знает? Может быть,
ее вызывали?»
Несколько раз он взглядывал на нее и всякий раз встречался с тем же озабоченным взглядом...
Мика начал было что-то рассказывать, но скоро тоже
смолк. Вставая из-за стола и свертывая в кольцо салфетку, он сказал:
— Спасибо за
веселую трапезу! Удивительно веселые собеседники вы оба! — и убежал.
— Вы ничего
не имеете мне сообщить, Нина? — спросил тогда Олег.
— Имею. А
почему вы спросили?
— Я тоже
имею кое-что и уже вижу, что сведения эти одного порядка. Говорите же, Нина, не
жалейте меня.
Они проговорили до полуночи,
сопоставляя все данные и разрабатывая детали на случай, если вызовут одного или
обоих. Сошлись на том, что показания были даны в значительной степени в их
пользу и что особо-опасных улик еще нет; всего
грозней был самый факт сыска — от этого веяло холодом, как от раскрывшейся
могилы!
Вставать
раньше других настолько вошло в привычку Олега, что даже по
свободным дням он подымался первым, желая избегнуть общей суеты на кухне. Но в
это воскресенье он не встал, а, лежа на своем диване, курил папиросу за
папиросой, тоже против обыкновения. В этот день у него была назначена и
рушилась теперь встреча с Асей.
— Вы больны,
Олег Андреевич? — спросил Мика.
— Здоров, —
сумрачно ответил он.
В дверь
постучали.
— Вам
повестку принесли, выйдите расписаться, — сказал голос Вячеслава.
«Ах, вот как! Недолго заставили
ждать!» — хмуро усмехнулся он и, накинув на плечи старый китель, вышел в кухню.
Никто из женского населения квартиры еще ни разу не видел его таким — небритым,
в подтяжках... Он молча расписался и повернулся
уходить, но тут увидел Катюшу, которая стояла около своего примуса, наблюдая
его. Прищурившись, он смерил ее пристальным насмешливым взглядом. «Отомстила? Довольна?» — сказал этот взгляд.
Она покраснела и отвернулась.
— On ne perd pas du temps en notre troisieme bureau[1], — сказал
он Нине, показывая повестку. — Получил приглашение на завтра!
После чая Олег подошел взять горячей
воды для бритья. Нина удержала его руку:
— Не
брейтесь ни сегодня, ни завтра... Этот ваш джентльменский вид...
— Думаете,
лучше будет, если отрастет щетина?
— Ну,
все-таки! Хоть одичалым, что ли, покажетесь...
На следующее
утро она вернулась к той же теме:
— Олег, вы
уходите прямо туда?
— Нет,
сначала еду в порт. В гепеу к двум часам.
— Олег, этот
ваш джентльменский облик, когда вы кланяетесь, когда берете папиросу... Это все
слишком, слишком гвардейское! Это во сто раз убедительней Катюшиной болтовни.
— Ну, что
поделать? Я ведь себя со стороны не вижу, Нина.
— А все-таки
постарайтесь, хотя бы в отношении жестов. Вы хорошо помните, что надо говорить?
— Урок
зазубрен раз и навсегда. Все дело в том, какими данными располагают «они». Я
ведь не знаю, какой мне сюрприз преподнесут, быть может, имеется кто-то из
прежних слуг или прежних солдат, с которым мне будет устроена очная ставка.
Быть может, имеются сведения о ранениях или моя фотокарточка. Я ничего не знаю.
— Олег, я
сегодня вернусь только вечером. Чтобы мне не изводиться от тревоги, позвоните
мне в Капеллу, как только выберетесь оттуда. Скажите мне... ну, скажите
что-нибудь!
— Слушаюсь,
— он двинулся уходить, но она опять остановила:
— Олег,
будьте начеку! Все время будьте начеку, умоляю!
На службе для того, чтобы уйти с
половины дня, пришлось предъявить повестку. Моисей Гершелевич,
всегда с ним очень приветливый, сказал только:
— Что там?
Ага, так. В час можете уйти, — но лицо его как-то вытянулось, и во всех
последующих разговорах с Олегом он был подчеркнуто
официален, даже обращался к нему по фамилии, а не по имени и отчеству.
«Трус! Вот и выявилась вся твоя
жидовская натура!» — подумал Олег и в свою очередь начал склонять по всем
падежам: «товарищ Рабинович»...
Перед тем как войти в мрачное
здание, он остановился взглянуть на залитую солнцем улицу, на весеннее небо...
«Ну, да что там! При них мне все равно нет счастья! Они все равно душат мою
жизнь!» — и вошел в двери.