Глава шестнадцатая
Вернувшись домой с
ночного дежурства, Елочка открыла дверь и была приятно поражена видом живого
существа, которое тотчас поспешило ей навстречу.
— Маркиз, я
и забыла о тебе! Ну, пойдем погуляем, бедный мой.
Накануне
вечером она была свидетельницей сцены, которая теперь не выходила из головы: на
праздничном обеде у Юлии Ивановны ее зять — еще недавно вступивший в семью
молодой научный работник — встал со своего места с бокалом и провозгласил тост
за товарища Сталина. Все поднялись в полном безмолвии, и последней
поднялась сама хозяйка дома, Юлия Ивановна, — с застывшим выражением лица, с
глазами, опущенными на скатерть. Здесь, в своей семье, у себя за столом, она не
посмела опротестовать тост и вынуждена была проглотить
пилюлю, преподнесенную новым, младшим родственником! Молчание, с которым был
принят тост, уже набрасывало тень на собравшееся общество, а о том, чтобы
встретить его возражениями, не могло быть и речи!..
Обида за
достоинство Юлии Ивановны, вынужденной спасовать перед собственным зятем,
отвлекала Елочку от уже привычного беспокойства за Асю, но и в этой обиде была
все та же, хорошо ей знакомая горечь, постоянно озлоблявшая и внутренне высушивавшая
ее.
Вернувшись
после прогулки с собакой, она, не раздеваясь, бросилась на маленький диванчик,
продолжая чувствовать сильную разбитость во всем теле. Ей показалось, что она
только что успела забыться, когда будильник возвестил, что пора готовить завтрак
и собираться в клинику. Ее знобило, она смерила температуру — тридцать восемь и
три.
Позвонив по
телефону на службу, а после в квартирную помощь, она легла на тот же диванчик.
Тоска одной! Некому даже чаю принести и сбегать за булкой. Ася, конечно, позаботилась
бы, а теперь — некому!.. Тоска!
Через час
стук в дверь опять разбудил ее. Анастасия Алексеевна приближалась неслышно, как
пантера.
— Никак
заболели, миленькая? Я заходила к вам на хирургию, сказали: не вышла, дала
знать, что больна; я скорее сюда. Может, банки сделать, а может, компресс? А
может, за лекарством сбегать или чайку согреть? Говорите: что надо? Да вы бы
легли по-настоящему; давайте я вам кровать раскрою.
Елочка
начала было возражать, но подчинилась.
Анастасия
Алексеевна и в самом деле пригодилась: напоила больную чаем, открыла двери
врачу, сбегала за прописанным лекарством, вывела снова сеттера и даже вызвалась
на ночь остаться. К вечеру, однако, температура у Елочки не поднялась, а
напротив, несколько уменьшилась.
— Вот так
всегда! Даже поболеть, чтобы передохнуть, не удается, — с досадой сказала она.
Анастасия
Алексеевна запрещала ей вставать и очень охотно хозяйничала в кухне; на ужин
она принесла кисель и печенье, собственноручно приготовленное. Со всеми
приемами опытной сестры она перебинтовала Елочке горло и даже покормила ее с
ложки.
— А я все
хотела спросить вас, миленькая, — как-то заискивающе начала она, перемывая
чашки, — этот бывший поручик Дашков, ведь он у вас в клинике санитаром работал
или я опять путаю?
Елочка
насторожилась было, как боевой конь, но тотчас же с горечью подумала, что заметать следы уже нет надобности, и коротко отрезала:
— Работал.
— Так, стало
быть, он живым оказался? Уцелел тогда от расправы?
— Стало
быть.
— Наверно,
вы его и пристроили санитаром?
— Ошибаетесь,
Анастасия Алексеевна! Как раз не я. Фельдшер приемного покоя Коноплянников его туда устроил.
— Вот оно
что! Выходит, вы сначала и не знали, что он с вами работает?
— Сначала не
знала, а вот вы-то откуда все это знаете?
Елочка даже
приподнялась на подушке.
— А я ведь у
вас в клинике год назад на нервном лежала, забыли? Ну,
а Дашков этот пришел раз к нам в палату с носилками; я его тотчас признала,
даже окликнула; да только он не захотел быть узнанным, иначе назвался.
Елочка нахмурилась
— ее внезапно поразила мысль: не здесь ли следует искать объяснения всему
случившемуся? Много раз она задумывалась над тем, каким образом стала известна
фамилия Олега.
— И вы,
очевидно, рассказали это своему супругу? — спросила она с нотой брезгливости в
голосе.
— Нет,
Елизавета Георгиевна, как Бог свят, не рассказывала.
— Анастасия
Алексеевна, вы лжете! Весной Дашков был арестован как раз по обвинению в том,
что скрывается под чужим именем. О, вы, конечно, не доносили! Вы только мило
поболтали с вашим супругом, и вот результат Дашков расстрелян два месяца тому
назад!
Анастасия
Алексеевна выронила полотенце и села.
— Да что вы
говорите? Зачем вы меня пугаете? Господи, спаси нас и помилуй!
— Говорю то,
что было! — Елочка закусила дрожащие губы, но через минуту, не в силах
справиться с душившим ее волнением, воскликнула: — Уйдите от меня! Уйдите —
слышите?!
— Елизавета
Георгиевна, голубушка моя, не оставлю я вас больную, в постели. Не волнуйтесь
так, ради Христа!
— Я не
больна! Завтра я встану. Да хоть бы я в тифу опять лежала, ваших забот я не
хочу!
— Елизавета
Георгиевна, вот перед Богом говорю: я мужу про поручика ни слова не вымолвила!
Довольно уж с меня этих вытянутых лиц и неслышных шагов... Чур
меня! Ей-Богу, довольно!
— Нелепость какая! — с досадой воскликнула Елочка. — Дашков не
явится вас душить — можете быть спокойны! Если бы дано
ему было приблизиться к земле, он бы, во всяком случае, явился не к вам. Но
мертвые уходят очень далеко — между нами и ними бездна!
— Вот и
разволновались. Вы бы уснули лучше, миленькая. Я сейчас затемню свет, а сама —
тут, на диванчике. Не отсылайте меня, солнышко мое! Непровинна
я на этот раз. В квартире у нас сейчас уже все легли; после таких-то разговоров
подыматься по темной лестнице, открывать ключом дверь
в темную переднюю, идти до постели... Не понять вам, каково это — озираться,
нет ли кого за плечами... Я знаю, что будет день, когда глазам моим откроется
кто-то очень страшный, и тут припомнится мне и выплюнутое Причастие, и другие
дела... Пусть я дура в ваших глазах — я боюсь...
— У вас
тяжелая истерия, поймите вы это, ведь вы медработник, — сказала Елочка, а про
себя подумала: «Мне во всем не везет: заболей я на несколько дней раньше, около
меня была бы Ася, а не эта недотыкомка». — Хорошо,
оставайтесь. Дайте мне, пожалуйста, прополоскать горло, если уж так.
Анастасия
Алексеевна посмотрела нерешительно на дверь, потом на Елочку:
—
Полосканье-то у меня в кухне... Ах, батюшки мои! — но вышла все-таки. Она
боялась даже пройти по коридору.
Утром Елочка
настояла, чтобы Анастасия Алексеевна шла домой, и почти вытолкала ее за дверь,
уверяя, что здорова.
Через день
она смогла выйти к врачу и была выписана на работу
следующим днем. Выходя из поликлиники, она ощутила острый приступ тоски при
мысли, что проведет одна весь предстоящий день... Мысли ее перебросились к
Анастасии Алексеевне: «Я была с ней слишком резка. Она так заботливо хлопотала
около меня, а я... Зайти, что ли, к ней? Тут недалеко... Пройдусь, снесу ей
булки и колбасы и выпью с ней чаю. Она так всегда радуется мне!»
Еще
подымаясь по лестнице, Елочка увидела, что дверь квартиры распахнута настежь. В
передней стояли две соседки.
— Вот с
полчаса, как увезли. Кричала, даже подралась с санитарами, ну, да тем не
впервой — живо скрутили, — говорила одна другой. Обе повернулись к Елочке,
когда та постучала в дверь Анастасия Алексеевны.
— Вам кого
нужно? — спросили они, но в эту же минуту дверь отворилась и Елочка увидела
перед собой Злобина.
— Сестра
Муромцева! Войдите, пожалуйста. Знаете ли, какое несчастье? Жену только что
отправили в психиатрическую.
Елочка
содрогнулась:
— Как?! Что
же случилось?
— Войдите,
пожалуйста. Прошу вас сесть. Сейчас я расскажу вам все, как было.
Елочка села
на край стула не раздеваясь.
— Говорите.
Я слушаю, — подчеркнуто сухо сказала она.
— Видите ли,
состояние Насти ухудшалось со дня на день. Вы уже слышали, что она страдала
депрессивным психозом и навязчивыми идеями, доходившими до галлюцинаций.
Сначала ей белые офицеры мерещились под впечатлением репрессий, имевших место в
Феодосии.
"При
вашем благосклонном участии!" — едва не выпалила Елочка.
— Позднее
она начала меня уверять, что ее атакует нечистая сила, — продолжал он. — Ох,
намаялся я с этой женщиной!.. То она из собственной квартиры бежит, уверяя, что
у нас на сундуке лиловый старик трясется, или лягушка, изволите ли видеть, под
столом надувается. А то так на работе ей в ком-нибудь из больных мертвец
почудится, и она при всем персонале за голову хватается, так что с работы ее
отовсюду снимали. Однажды при моем товарище, враче, ворвалась в комнату —
крестилась и молитву читала... Осрамила меня, можно сказать!
— Да, я все
это знаю. Вы даже сочли нужным переехать от нее, вставила Елочка.
— Совершенно
верно, но — хотел бы я знать — кто бы на моем месте ужился с такой женой? Во
всяком случае, я не переставал заботиться о ней. Полагаю, она вам говорила?
— Да. Я это
знаю. Что ж дальше? — все с той же сухостью нажимала Елочка.
— В
последнее время состояние ее резко ухудшилось. Надумала она к Причастию идти
после общей исповеди, как теперь входит в обычай. Но при приближении к Чаше
начались у нее нервные подергивания, и священник — мерзавец!
— в Причастии ей отказал, потребовал, чтобы явилась к нему на индивидуальную
исповедь. Я еще притяну к ответу этого батю! На
индивидуальную исповедь она пойти побоялась, и страшно все это ее расстроило. А
тут как назло еще новое неприятное впечатление: узнала она от кого-то, что
расстрелян поручик Дашков. Вы его помните! Нельзя было, разумеется, сообщать ей
таких вещей, да разве от «добрых знакомых» устережешь? Она поручика этого
однажды видела — до сих пор не разберу, наяву или в галлюцинации, — и теперь
перепугалась, что он явится сводить счеты. Упрекала меня, будто бы я с ее слов
выдал поручика политуправлению и что он работал под чужой фамилией где-то санитаром.
А между тем разговоров об этом поручике у меня с женой уже года два не было, и
я никогда не слыхивал ни о каком санитаре под чужой фамилией. Видно, и в голове
у Насти действительные факты уже перемешивались с вымышленными.
Панически стала бояться темноты и умоляла меня не оставлять ее одну по вечерам.
Я несколько раз заходил после работы и на ночь оставался; играл с ней в карты,
заводил патефон — все это, однако, помогало только в моем присутствии. А вчера
начала буйствовать. Сидели мы, видите ли, с ней вчера за картами, а тут пришел
мой приятель — следователь по политчасти, мы с ним уже года два не виделись. Он
хотел провести со мной вечер и рассказать о деле, которое только что вел и
которое будто бы будет мне интересно. Я, однако, просил его при жене о делах не
говорить и усадил за карты; вскользь он только упомянул, что удалось ему
выследить махрового белогвардейца. Ну-с, играем мирно в кинга,
смеемся. Вдруг жена начинает дрожать. «Кто-то из нечистых
поблизости, — говорит, — вот уже серой запахло, и на диване серый комок
ворочается». Покосился я на диван — никого, разумеется; однако я уже сам не
свой, сейчас, думаю, выкинет свой очередной номер. А она мне: «Отчего у твоего
приятеля лицо меняется: то, гляжу, он, то незнакомый кто-то войдет в его лицо и
снова выйдет... вон, гляди, тень за его креслом…» Я сквозь землю готов
провалиться, начинаю извиняться. Приятель мой, как человек воспитанный,
отвечает: «Ничего, ничего! Бывает... С больного человека
что и спрашивать!» А жена вдруг как завизжит: «Нечистый здесь! Помогите! Он
нечистого к нам в гости привел! Вон руку с когтями протягивает! Караул!..»
Приятель мой поднялся уходить, а я с помощью соседок удержал жену и вызвал
«скорую помощь». Те приехали, но заявили, что увезут только в психиатрическую. Вот и соседи слышали. Как видите, вины моей
здесь никакой нет.
Он словно
хотел оправдаться. Елочка молчала, подавленная. «А вот я, пожалуй, что и
виновата!» — подумала она и спросила:
— Может это
пройти? Как вы полагаете?
— Полагаю —
нет! Мне прошлый раз еще психиатры говорили, что эта форма заболевания очень
упорная, лечению не поддается. На этом основании мне тогда уже был дан развод,
и если я Настю не оставлял, то только по моей доброй воле. Я думаю, вы,
Елизавета Георгиевна, согласитесь, что держать ее на свободе становилось опасно
— она могла учинить что-нибудь над собой... или здесь, в квартире...
— Это верно,
— и Елочка встала, чтобы уходить.
— Елизавета
Георгиевна, быть может, мы с вами встретимся и проведем вечерок вместе? Может
быть, в кино или в театр соберемся? Мы с вами оба теперь одиноки... Я ведь еще
в крымском госпитале, бывало, на вас заглядывался, да ведь женатому
не подступиться было к девушке при прежних-то понятиях... А теперь, если бы вы
только захотели...
Елочка в
изумлении остановилась на пороге.
— Доктор
Злобин, вы уж не предложение ли мне делаете?
—
Предложение.
Что-то
заклокотало в груди Елочки и поднялось к ее горлу... Первое в ее жизни
предложение — и от кого же!..
— Так вот
что я вам отвечу, доктор Злобин: я одинока, и лучшие мои годы уже позади, но
требования мои по отношению к человеку, который может стать моим мужем, от
этого не снизились: я прежде всего должна очень глубоко eго уважать — биография его должна быть безупречна, а
ваша... Вы меня поняли! — и вышла не оборачиваясь.