Глава тринадцатая
Танька Рыжая с копной завитых, во
все стороны торчащих волос, с ярко размалеванными губами и ногтями, разгуливая
по камере смертников, уверяла окружающих:
— Мне помилование выйдет в
обязательном порядке. Даже не тревожусь! Права не имеют пристукнуть: мне еще
восемнадцати нет! — и, показывая кукиш, прибавляла: — Накось, выкуси!
Она убила кастетом банковскую
кассиршу. Со страхом взглядывая на эту девицу, Леля напрасно старалась уловить
что-нибудь похожее на угрызение совести — одна наглая беспечность бросалась в
глаза. Тюремные окна выходили во двор, ограниченный другим зданием с окнами
таких же камер. Таньку Рыжую можно было часто видеть у окна переглядывающейся с
мужчинами. Теми или иными знаками она приглашала их наблюдать за своими
телодвижениями, чтобы вместе увлечься одной и той же игрой; при этом она
обнажалась, как находила нужным. Восемнадцатилетняя Шурочка ложилась лицом
вниз, чтобы не видеть этого бесстыдства. Вина этой
Шуры была столь же «велика» — работая на обувной фабрике и сдавая на конвейер
очередную деталь, она начертала на ней: «Долой Сталина». Учинили следствие и
заподозрили одного из рабочих; тогда эта восемнадцатилетняя сирота —
воспитанница детского дома смело явилась в местком и заявила на себя, требуя,
чтобы освободили ни в чем не повинного товарища по работе. Теперь Шурочка ждала
решения своей участи в камере смертников.
Еще сидели три монашки; эти не
подавали просьб о помиловании, не подписывались под протоколами — они не хотели
вовсе иметь дела с «бесовской» властью. На допросе они не давали показаний, не
сообщая даже своих имен; в камере не вступали в разговоры; забившись по углам,
они в положенные часы тихо пели церковные службы и никакие выходки и
сквернословия Таньки Рыжей, ни окрики надзирателей не останавливали на себе их
внимания. Слушая знакомые с детства напевы «Господи воззвах»
и «Свете тихий», Леля всякий раз чувствовала, что слезы подступают к ее горлу.
В одну из ночей пришли за соседкой
Лели по койке — шансонеточной певицей, обвинявшейся в
связях с эмигрантами в целях шпионажа. Широко раскрыв глаза, полные ужаса,
следили Леля и Шурочка, как та медленно подымалась и
застегивала на себе пальто дрожащими руками. Как раз на другое утро явился
конвой за Лелей.
— Не бось, не бось! Прощение, поди, объявят. Вот помяни мое слово: коли днем, значит,
благополучно, — ободряюще шептала ей Шурочка.
Подскочила и Танька Рыжая.
— Не нюнь,
смотри! Наплюй им в рожу! — присоединила она и свое непрошеное напутствие...
В эту последнюю встречу
он поиграл с ней на прощанье, как кошка с мышью.
— Ответ из
Москвы получен, — сказал он, вертя конвертом, и смолк, всматриваясь в нее
прищуренными глазами. — Москва пересмотрела ваше дело. Ну-с, пишут нам, чтобы
мы... — и опять смолк, наслаждаясь видом своей жертвы.
Леля молчала, чувствуя, что дрожит
от напряжения, и слыша стук собственного сердца.
— Итак,
приговор о расстреле решено... — новая пауза. Леля все так же не шевелилась.
Что дальше? Оставить в силе или заменить? Две секунды его молчания показались
ей вечностью, — заменить десятью годами концлагеря. Всего наилучшего,
мадемуазель Гвоздика, — и, словно прощаясь с ней, он с насмешливой галантностью
вытянулся и щелкнул каблуками, как шпорами. В этом жесте промелькнуло что-то
слишком знакомое... что-то старорежимное, напомнившее ей... Валентина
Платоновича. «Что такое? Мне померещилось! Неужели же эта кобра в прошлом!..»
Он как будто напоследок показал ей себя. Но где же утерялись все те понятия о
кастовом благородстве и чувстве чести, которые в те дни внедрялись в сознание
вместе с «Отче наш»?
На следующий день Лелю перебросили в
Кресты вместе с группой других. Там камера была значительно менее
благоустроена, чем в большом доме, и переполнена до отказа — лежали вплотную
одна к другой на дощатых нарах и под нарами, кто какое место захватил, матрацев
не было вовсе — подкладывали пальто и платки; камера кишела насекомыми. Одним
из первых впечатлений Лели была огромная белая вошь, которая ползла по пестрому
крепдешину молодой женщины, лежавшей на собственном пальто
на полу посреди камеры. Леля едва нашла себе маленькое местечко под нарами, где
сидеть можно было только с наклоненной головой. Оно находилось в
непосредственной близости к загороженному углу с раковиной и уборной.
В этой камере тоже были монашки,
такого же типа, держались также своим кружком и также не отвечали на вопросы
следователей и конвойных. Соседками Лели оказались на сей
раз две совсем простые старухи. Одну из них — уголовницу, сидевшую за кражу,
окружающие прозвали Боцманом за грубый голос и привычку горланить
и ругаться; по ночам она храпела на всю камеру. Другая — Зябличиха
— была, напротив, очень молчаливая и степенная; она весь день вязала, распустив
на нитки свое же трико и сделав себе крючок из зубной щетки. Зябличихе инкриминировалась контрреволюция: как-то раз в
очереди за картошкой ее прорвало — она вдруг разговорилась, доказывая, что при
царях жилось лучше: картошку и огурцы покупали только ведрами, и добра этого
никто и не считал, а о хлебе и сахаре и разговору-то не водилось. Это
гражданское выступление оказалось для Зябличихи
первым и последним.
Градус общего настроения в этой
камере был несколько менее удручающим — заговаривали друг с другом, читали и
даже играли иногда в домино за большим столом, который стоял посреди камеры.
Лелю донимали апатия и усталость,
пришедшие на смену нервному перенапряжению. Страшная кобра уже не вызовет ее —
это служило единственным утешением в безотрадном настоящем и будущем. Ни
говорить, ни думать не хотелось, а только спать. Почти все время она находилась
в полудремоте. Одно, что занимало ее мысли, — свидание, на которое она имела
теперь право. Кто придет к ней? В поданном заявлении она
указывала на мать или Асю; она почти не надеялась, что мать жива; в передачах,
которые она несколько раз получала, чувствовалась чужая рука — мама и Ася уж
наверно сунули бы туда яблочек и ее любимые конфеты «Старт»; они очень хорошо
знали, что карамели она не любит и мятные пряники тоже; вот и мыло не
то, которое она употребляла обычно. Кто же делал эти передачи? Уж не Елочка ли?
Так или иначе, это указывало, что с ее матерью случилось что-то, и слезы душили
ее от этих мыслей.
И вот наступило утро, когда ее наконец вызвали на свидание. Проходя по коридорам, она
чувствовала, что дрожит в лихорадочном ожидании. Все в ней разом словно
оборвалось, когда она увидела через решетку худое и смуглое лицо Елочки.
— Я пришла
вместо Аси. Ася в больнице: вчера у нее благополучно родилась дочка! — поспешно
крикнула ей Елочка, в свою очередь взволнованная и предстоящим тяжелым
разговором, и Лелиным лицом, показавшимся ей почти
восковым.
— А мама? Моей мамы уже... уже нет?
— голос Лели оборвался.
Елочка тяжело вздохнула.
— Да, Леля.
Зинаида Глебовна скончалась еще в день вашего ареста. Мне очень грустно
сообщить вам это. Второй приступ оказался смертельным. Ася была неотлучно при
ней.
Леля прижалась головой к решетке и
молчала. Елочка корректно выждала минут пять и, наконец, собралась с духом.
— Простите,
Леля, что я прерываю ваше молчание! У нас только десять минут времени, а
свидание разрешается только одно. Я знаю, что я вам чужая, но лучше я, чем
никто. Что передать от вас Асе и какие
вещи вам приготовить к отъезду? Постарайтесь собраться с мыслями.
Леля все так же молчала.
— Вы, может
быть, хотите, чтобы я ушла? — спросила Елочка.
— Нет, нет,
Елизавета Георгиевна. Я вам очень благодарна, а только я... — она снова
умолкла.
— Леля, у
нас остается всего пять минут времени!
Леля подняла
голову.
— Скажите об
Асе. Оставляют ли ее в Ленинграде?
—
Неизвестно. Подписка о невыезде еще не снята. Возможно, что оставили только до
родов. В ближайшее время все должно выясниться, — сказала Елочка и покосилась
на приближавшегося надзирателя, который ходил между решетками.
— Она очень,
очень убита? — спросила Леля. Елочка молча кивнула.
— А
выпускные экзамены она сдала?
— Нет, не
смогла, — Елочка покосилась на надзирателя, который ходил между решетками.
— Скажите,
чтобы она меня не забывала, не теряла из виду. Скажите, что я буду думать
только о ней. У меня, кроме нее и Славчика, нет
никого на свете! Не знаю, увидимся ли мы: десять лет лагеря я, наверно, не
вынесу. И еще скажите... On m'a battu![1]
Елочка вздрогнула и опять оглянулась
налево и направо.
— Поцелуйте
ее и Славчика, — продолжала Леля. — Скажите, что я
буду думать только о них. У меня кроме них нет никого на свете! Не знаю,
увидимся ли мы: десять лет лагеря я, наверно, не вынесу.
Кудрявая головка снова припала к
решетке. Потом она вдруг оторвала лицо.
— Спасибо
вам за передачи, Елизавета Георгиевна!
— Я не
делала вам передач. Их приносил Вячеслав Коноплянников.
Он и к прокурору выстаивал очереди, и о приговоре справлялся.
Изумление отразилось на восковом
личике «чайной розы»; потом слегка дрогнули губы и сощурились ресницы, как
будто взгляд пытался проникнуть в неведомые глубины... И вдруг далекий отблеск
радости, как неясная радуга, скользнул по скорбным глазам и губам.
«Как неравнодушны они все к мужской
любви!» — подумала Елочка.
— Отчего
же... отчего же он не пришел сам? — голос Лели задрожал.
— Я,
разумеется, готова была предоставить ему эту обязанность, — голос Елочки
прозвучал сухо, — он намеревался идти и уже приготовил вам для передачи
замечательные сапожки — русские, высокие, из очень хорошей кожи, где-то сам
заказывал... Вчера он должен был прийти окончательно договориться с Асей, которая тоже непременно хотела иметь с вами свидание. Но я
напрасно прождала его весь вечер, а Ася попала в больницу на десять дней
раньше, чем мы предполагали, и идти пришлось мне. Сапожки эти я вам принесла, а
также ваше зимнее пальто и теплый оренбургский платок от Аси — все это было
приготовлено уже неделю тому назад. Скажите: не нужно ли еще что-нибудь?
— Нет,
ничего. Ничего не нужно! Вот только мамину фотокарточку перешлите. Я Асе
напишу, если будет дозволено. Берегите ее, а она пусть побережет могилу
мамочки. Все какие остались после мамочки вещи — ей.
До свиданья, спасибо вам, Елизавета Георгиевна.
И, не дожидаясь сигнала, Леля отошла
от решетки.
Сапожки, в самом деле, оказались
удивительно хороши и как раз впору, но где же человек, приславший их? Отчего
вдруг раздумал прийти? Не был уверен в том, как она его примет? Или Ася слишком
настаивала на своих правах? Он продолжает любить и помнить, несмотря на то, что
отвергнут! Она знала случаи, когда близкие родственники сторонились
репрессированных, опасаясь скомпрометировать себя, но он не сделал так! Тут-то
— на самых опасных мелях — он и протянул руку помощи, как мог бы сделать жених!
«Лучше не думать! Для меня мужская
любовь уже навсегда потеряна! Десять лет лагеря — я или умру там, или выйду
старухой. Мне будет по годам 33, но от этих мук я стану уже седая, изнуренная,
в морщинах! Лучше не думать».
Волосы ее отросли за это время и
пышными локонами опускались на шею, — они будут седые, эти локоны! Кому она
будет тогда нужна? Невыносимы эти мысли! Когда смерть подходила совсем близко,
казалось, пусть все, что угодно, лишь бы сохранить жизнь; теперь, когда острый
момент прошел, подымался вопрос: зачем жить, если не
будет ни счастья, ни семьи, а лишь один изнурительный труд? Не лучше разве было
погибнуть сразу?! Теперь она начала предчувствовать, что тоска по счастью
замучает ее. Что-то острое, подымаясь на поверхность со дна души, вонзалось в
каждую мысль, в каждое впечатление... У нее составилось убеждение, что
невидимое острие, выходя из сердца, подымается вдоль
позвоночника и пронзает мозг!
«У Аси ничего подобного не может
быть, как бы глубоко она ни была несчастлива. Это — возмездие за мои постоянные
капризы и эксцентрические тяготения, за недооценку близких.
Именно сюда уходят корни этого страшного растения. Оно питалось тою скрытою
порочностью, которую никто не замечал во мне, кроме меня самой, а теперь —
отчаянием, которое меня душит. Его не выдернуть никакими усилиями, и оно будет
отравлять меня день и ночь, как злокачественная опухоль своими токсинами. О,
какая я несчастная!»
Не прошло и недели, как вся камера
была разбужена среди ночи командой:
— Все!
Собирай вещи, выходи в коридор! Без разговоров! Быстро!
В коридоре на тумбе уже лежали кипы
«тюремных дел», которые заводились на каждого. Тюремное начальство передавало
заключенных этапному. Команды отличались
бесцеремонностью, претендовавшей на лаконичность:
— Стройся!
По четыре штуки! Руки в заднее положение! Живее, живее! А ну, поворачивайся!
Эффектней всего была посадка в «черный ворон», куда заключенных
запихивали, уминая ногами, дабы вместить как можно больше. Леля встала в четверке
с Зябличихой, Шурочкой и одной из монахинь и, как
только началась высадка на отдаленных запасных путях, по-видимому
Московского вокзала, поспешила построиться с теми же, чтобы избежать соседства
с Танькой Рыжей и Боцманом, которые вызывали в ней отвращение. Однако после
первой же переклички выяснилось, что уголовниц нет среди приготовленных к
отправке — эта партия из двух тысяч человек состояла только из политических!
Огромный железнодорожный состав в количестве 50 вагонов уже был наготове. К
каждому вагону-теплушке была приложена широкая доска — сходни, по обе стороны
которой стояли конвойные с собаками; это были овчарки, которые злобно
скалились, хрипели и выкатывали глаза, натягивая цепь и пытаясь схватить
заключенных, пропускаемых мимо них; пена капала с высунутых языков. Леля с
детства привыкла умиляться на всех четвероногих — и собак, и телят, и овец, и
кошек — и с ужасом смотрела теперь на этих озлобленных тварей. «Что бы сказала
Ася! Таких даже она не решилась бы гладить и целовать
в морду! Они, по-видимому, заразились от этих людей их сатанинской злобой!» —
думала она, подбирая в руку платье, чтобы благополучно пробежать между двух морд.
В каждую теплушку было запихнуто по
пятьдесят человек: лежали, плотно прижавшись друг к
другу, на нарах и под ними на разостланной соломе. Посредине была бочка с
водой, а рядом на полу дыра, предназначенная играть роль уборной. Двери были
плотно закрыты на болты, которые в первый раз раздвинули только в середине
следующего дня, когда принесли еду и произвели проверку. Способ, применяемый в
последнем случае, тоже был образцом «вежливости»: заключенных сначала уминали в
один угол, а потом перегоняли палкой в другой, пересчитывая поштучно, как скот.
Еда выдавалась на сутки — полкило хлеба и соленая рыба; ничего горячего; очень
скоро начались желудочные заболевания, которых Леля благополучно избегла,
воздерживаясь вовсе от рыбы и довольствуясь только хлебом.
Поезд часто подолгу стоял, но всякий
раз на очень отдаленных запасных путях. Леля часто припадала лицом к щели, которая
приходилась поблизости от ее места, и видела мелькавшие мимо бесконечные леса
да изредка огни станций, но поезд ни разу не остановился против хоть одной из
станционных построек. Среди заключенных заводились иногда долгие разговоры,
которые стали возможными только благодаря отсутствию уголовного элемента. Все
это в огромном большинстве была интеллигенция в высшей степени корректная по
отношению друг к другу; было много весьма аристократических дам, державшихся
очень мужественно и просто; много старых революционерок, обвинявшихся в том или
ином «уклоне» или прямо в «терроре»; эти, как люди уже бывалые, старались
сблизить между собой весь коллектив вагона и наладить в нем общественную жизнь
со всеми традиционными мероприятиями. Были организованы вечера воспоминаний и
рассказывания литературных произведений поочередно каждым присутствующим, а
также пение и чтение стихов по памяти бывшими артистами и
любителями-дилетантами. Леля петь не захотела и приняла участие только в
декламации — она прочитала «Белое покрывало» и «Для берегов отчизны дальней».
Произнеся последние слова пушкинского стихотворения «Но жду его; он за
тобой...», она вспомнила сама, не зная почему, Вячеслава... «Он за мной, если
мы встретимся!» — пронеслось в ее мыслях.
Вечера воспоминаний бывали иногда
очень интересны, особенно у старых партиек, рассказывавших о подпольных
организациях и царских тюрьмах; красной нитью проходило сравнение не в пользу
советской власти:
—
Если бы прежних революционеров осмелились вот так перегонять палками или травить
собаками, как нас теперь, или хоть раз ударить, — такое событие тотчас бы
переросло в грандиозный скандал с забастовками, самоубийствами и прокламациями
и в тюрьме, и на воле; а теперь произвол носит узаконенный характер, и террор
каждому замыкает уста, — сказала одна из эсерок.
— Этого бы
не было, если бы был жив Владимир Ильич, — возразила старая большевичка.
Леля, которая привыкла считать
Ленина самым страшным врагом, вроде людоеда из сказки, отважилась вступить в
разговор и рассказала о неистовствах чекистов в Крыму. Это произвело
впечатление, тем более что рассказывала девочка, почти ребенок, рассказывала
дрожащим голосом, явно находясь под впечатлением лично пережитого.
— Вы меня
глубоко огорчили, — ответила на это старая большевичка, а другая партийка
прибавила:
— Я кое-что
об этом слышала, но не была уверена в достоверности этих слухов. Говорили, что
Дмитрий Ульянов посылал товарищу Дзержинскому телеграммы с требованием
прекратить расстрелы и стихийные расправы с побежденными,
но Владимир Ильич отменял его распоряжения. Надо все-таки учесть, что тогда шла
борьба, и этой жестокости можно найти те или иные обоснования, а вот то, что
делается теперь, не имеет уже никакого оправдания!
Для Лели в
свою очередь было новостью, что в партии большевиков, представлявшейся ей
сборищем всякого сброда, могли быть такие интеллигентные и симпатичные люди, и
что в воспоминаниях их о Ленине последний, в противоположность Сталину,
рисовался человеком глубоко идейным и скромным в личной жизни. Заподозрить
правдивость этих рассказов она не могла, пришлось произвести некоторую
переоценку ценностей.
Шурочку и Зябличиху
не удалось ни разу вовлечь в общее собеседование: они чувствовали себя,
по-видимому, неловко в этой интеллектуально развитой среде, хотя отношение к
ним было удвоенно внимательным.
Эта дорога, как ни была мучительна в
бытовом и санитарном отношении, в силу товарищеской спаянности и самого чуткого
и предупредительного отношения друг к другу, пробудила в Леле надежду на
дружескую помощь и моральную поддержку, но эта надежда рухнула еще в
Свердловске.
До этого города добирались три
недели, а при приближении долго стояли на запасных путях, затем после команды
«выходи» двинулись пешим строем. Говорили, будто бы впереди ведут арестантов —
мужчин, которые заполняли передние 35 вагонов этого же поезда. Никто, однако,
точно ничего не знал и не мог проверить неизвестно откуда возникших слухов. На
одной из городских площадей перед зданием модерн, освещенным огнями, наконец,
остановились. Это здание оказалось пересыльной тюрьмой. Ввели в одни ворота,
потом в другие, потом оставили стоять за высокой стеной, делившей двор на
секторы. За соседним сектором послышались мужские голоса... завязалась тотчас
оживленная перекличка: называли имена, спрашивали о мужьях и женах. Вдруг один
голос крикнул:
— Нет ли
здесь Нелидовой Елены?
Леля едва не задохнулась от
неожиданности.
— Здесь,
здесь! Кто спрашивает? Кто? — но сама уже безошибочно знала — кто!
— Это я —
Вячеслав. Кукушечка родненькая, так ты здесь же!
Здорова ты, Аленушка?
— Вячеслав!
Спасибо за сапожки, за все! Неужели увидимся? Почему вы... За что же вас-то?!
Но ответа она не получила:
послышались ругань и угрозы надзирателей. Мужчины смолкли. Около Лели мгновенно
образовался кружок — сколько рук протянулись к ней!
— Кого вы
встретили? Кто это? Жених? Брат? — спрашивали ее.
— Он любил
меня, а я отказала! — отвечала она, вытирая слезы. Она даже не удивилась его
«ты» — он показался ей совсем родным сейчас! Какие
большие сдвиги совершаются в глубинах сердца и какие переоценки в сознании, как только великое страдание
входит в человеческую жизнь! Еще недавно хотелось счастья необычно яркого,
особенного, и ни тот, ни другой, ни третий не удовлетворяли требованиям: один
недостаточно интеллигентен, другой недостаточно эксцентричен, третий
недостаточно изящен! А вот теперь каким блаженством показалась бы ссылка на
вольное поселение с этим самым Вячеславом! Ведь он бы любил ее, оберегал,
холил, делил с ней все трудности, а по ночам обнимал и нашептывал, что лучше ее
нет девушки на свете, и что за ее локоны отдаст жизнь! И опять все мысли ее и
чувства попали на знакомое острие.
В Свердловске их дружному
сплоченному коллективу был положен конец — всех разбросали по разным камерам,
перемешав с уголовниками и бытовиками. Это было новым ударом для Лели.
Здание тюрьмы оказалось импозантно
только снаружи — в камерах не было даже нар, лежать пришлось вповалку на
деревянном полу. На следующий день Леля впервые познакомилась с баней (на Шпалерной
ее, как сидевшую в одиночке, водили под душ, очевидно, с целью не нарушать
изоляции). Порядки советской этапной бани были весьма странные: заключенным
вменялось в обязанность сдавать свои вещи в дезинфекцию (так называемую
прожарку) и, стоя обнаженными, передавать их с рук на руки мужчине — дежурному
по бане; несколько других мужчин ходили взад и вперед по всей территории бани в
качестве надсмотрщиков... Леле, которая не привыкла обнажаться даже при
посторонних женщинах, было очень нелегко подчиниться порядку, который как будто
целью своей ставил добить всякую щепетильность и стыдливость.
В пути были еще несколько дней;
поезд шел теперь гораздо скорее и на запасных путях не стоял вовсе.
Догадывались, что попали в Сибирь. Тысячи и тысячи километров от дому... а
впрочем, у нее теперь нет дома! Наконец прозвучала команда: «Выходи с вещами!
Стройся!»
Окруженные конвойными
и собаками, двинулись в тайгу пешим строем по широкому тракту при позднем
зимнем рассвете. Вокруг высились обледенелые ели и сугробы снега; новые сапожки
очень выручали, нос прятался в оренбургский платок; шли по четыре в ряд.
С рук соседки выглянуло из-под
шерстяных косынок младенческое личико, а потом вывернулась и крошечная ручка с
перетяжкой. Леля несколько раз озиралась на эти сияющие глазки и растянувшийся
до ушей ротик.
— Сколько
ему? — спросила она и встретила взгляд молодой женщины, кутавшейся в старый
офицерский башлык, такой же, в какой, бывало, куталась сама Леля.
— Полгодика
ему, а второй на обозе едет — тому уже три.
— Вы по пятьдесят
восьмой? — спросила Леля.
— По какой
же еще? Сестра мужа вышла за английского посла, бывала с ним у нас... Вот и вся
моя вина! — горько усмехнулась женщина. — Не знаю, что с детьми будет...
Уверяли меня, что определят их в ясли при лагере и будто бы позволят мне их
навещать, но... боюсь подумать, что впереди...
— А может
быть, и в самом деле позволят? — сказала Леля. — Вот бы нянями устроиться туда
и вам и мне!
— Руки
затекли, — шепнула молодая мать, перекладывая живой пакетик.
— Дайте его
мне, вы устали. Он мне крестника моего напоминает, — и Леля приняла на руки
этот маленький живой пакет. До сих пор она еще никогда не делала первой попыток
к сближению и попала в струю теплой симпатии неожиданно для себя; симпатии,
вызванной, может быть, только тем, что рядом женщина ее круга и ее лет.
— Агунюшка, маленький! Люли-люленьки,
прилетели гуленьки! Молочка-то тебе хватает? А мой крестник вырастет без меня,
и когда я вернусь (если вернусь!), я для него буду чужой, не нужной, лишней!..
— и проглотила внезапные слезы. Рука молодой женщины сжала ее руку.
Шли, шли, шли... Усталость
нарастала, и всякая восприимчивость понемногу притуплялась. По-видимому, был
отдан приказ дойти прежде сумерек до места назначения — остановок не делали и
торопили колонну.
Ежеминутно раздавались окрики
конвоя:
— Не
отставай, смотри! Равняйся, не то собак спущу! Кто там сел? Подымайся! Шутить не буду
— живо овчаркой затравлю!
Бросалась в глаза фигура уже пожилой
художницы на костылях — она упорно отставала, и грозные оклики не раз
относились к ней! Молодая мать уже давно взяла обратно ребенка и, по-видимому,
изнемогала от усталости, а Леля думала теперь уже только о том, чтобы самой не
упасть в снег.
Внезапно один из конвойных
приблизился и, не говоря ни слова, ловким ударом приклада выбил ребенка из
объятий матери и отшвырнул ногой в канаву! Это не приснилось, не померещилось —
это в самом деле было. Как могли они
молча пойти дальше? Но они пошли после короткой сумятицы, когда на
остановившийся ряд натолкнулись шедшие сзади... Угрожающие крики конвойных в
одну минуту навели порядок. Снова пошли!
Решала вопрос: какую кашу дадут на
остановке, но из-за этих мыслей назойливо проклевывалось: «В канаве... Ему
холодно... Маленькие ручки синеют... Он не сразу умер: он замерзает... Может
быть, ищет губками грудь... Если и Асе придется идти так... И тоже с двумя
младенцами... тогда...»
Она отважилась, наконец, обернуться
на свою соседку — та брела, спотыкаясь, с низко опущенной головой. Леля
подхватила ее под руку.
— Не дойдет!
— сказал кто-то из соседнего ряда. — Попросите начальника этапа посадить ее на
сани. Он все время разъезжает верхом туда и обратно.
Леля выбралась на обочину под руку с
новой подругой, которая припала головой к ее плечу. Бесконечная колонна
растянулась версты на две и вьется по ледяной дороге; ссыльные еле волочат
ноги, кто в шинели, кто в меховой шубе, кто в тулупе, а кто так просто в
одеяле. Вот послышался злобный храп и повизгивание — с ними поравнялся отряд
овчарок; человек, державший вожжи, обернулся на двух женщин:
— Чего
стоите? Кто вам разрешил выйти из ряда?
— Мы ждем
начальника этапа, — ответила Леля.
— Стоять у
дороги не положено — я говорю! Какого еще тебе начальника? Пошла на место!
Фьють!
— Вы —
командующий собачьим отрядом, а я хочу говорить с командующим этапом, —
ответила Леля, приглядываясь к верховому, маячившему во главе колонны.
— Я те
покажу командующего собачьим отрядом! Отведаешь сейчас у меня! — и наклонился
спустить собаку...
Леля в ужасе ринулась к своему
месту. Две озлобленные морды с высунутыми языками, с
оскаленными зубами уже отделились от стаи, вот они уже настигают...
Она не помнила, как попала на свое
место, и кто удержал собак, которые могли разорвать ее; одна пасть успела
схватить ее за голень, другая задела щиколотку... Она не чувствовала даже боли
и только тряслась, как в ознобе.
— Этим людям
позволено все! Поступить так на глазах всего этапа может лишь тот, кто заранее
уверен в полной безнаказанности, — произнес кто-то около нее. Молодой соседки
уже не было рядом — положили ли ее на сани, приткнули ли в другое место или
разорвали собаками, Леля не знала. Навязывалось в память что-то хорошо знакомое
с детства... что-то страшное... «Хижина дяди Тома» — вот это что! Сто лет тому
назад так обращались с неграми, а теперь — в двадцатом веке — после
пролетарской революции — с русскими! А где-то в Швейцарии Литвинов произносит
трескучие речи о недопустимой жестокости в обращении с туземцами в колониальных
странах... О! С неграми нельзя, но я — русская... С русскими можно!
Голова опущена, а ноги еще шагают из
последних сил. «Разницы между "могу" и "не могу" я теперь
не знаю: мне казалось, что идти я больше не могу, но вот теперь я иду, иду с
прокусанной ногой и пройду еще долго».
Шли до сумерек; уже темнело, когда,
наконец, остановились в виду лагеря, и Леля впервые бросила взгляд на высокие,
как стена, заборы, башни по углам и часовых на них. Горизонт замыкали леса.
«Эти ворота... Они точно вход в дантовский ад. Мне уже не суждено отсюда выйти!»