Глава двенадцатая
Дворник молился всех горячее; истово
осеняя себя крестным знамением и с усилием преклоняя колени, он, казалось, не замечал
слез, катившихся по его щекам, и тех взглядов, которые бросали на него
присутствовавшие в храме.
— Помяни,
Господи, раба Твоего Олега, убиенного! Помилуй,
защити, охрани рабу Твою скорбящую и болящую Нину! —
шептал он.
Отпевание служили в одном из соборов;
целый ряд лиц, желающих присутствовать, не могли бы добраться до Киновии, которая была расположена в отдаленном районе на
правом берегу Невы, и куда надо было добираться по перевозу. Были оповещены все
родные и знакомые. Братство явилось полностью, и многие удивлялись присутствию
такого большого числа молодежи, которая пела так слаженно и красиво, как хорошо
обученный хор, а не случайное собрание молящихся.
Ася при первых звуках службы отошла
в сторону и встала в уголке у иконы Серафима Саровского;
изредка взглядывая на икону исподлобья полными слез глазами, она думала: «Ты
меня всегда слышишь, но как раз самой большой моей молитвы ты не исполнил...
Почему? Почему?»
Елочка, тотчас с решительным видом
двинувшаяся за Асей, стояла сзади, как будто готовясь ее поддержать: Ася,
однако, благополучно выстояла всю службу и плакала только совсем неслышно.
Елочка не плакала вовсе и простояла с сухими глазами даже во время пения «Со
святыми упокой». Она несколько раз неприязненно косилась на
рыдавших Аннушку и Марину и даже передернула плечами, когда Марине пришлось
подать воды.
«Это что еще за демонстрация чувств?
Кто эта дама в трауре, которая делает себя первой персоной в горе? Уж, кажется,
эти потери прежде всего наши», — ревниво думала она.
Чувство собственности на Олега и Асю не оставляло ее даже здесь.
По окончании службы непредвиденно
разыгрался инцидент: старый диакон, словно злобный индюк, напустился внезапно
на Мику, не сжалившись ни над его юностью, ни над
расстроенным лицом.
— Вы, юноша,
подвести нас, что ли, пожелали своею панихидой? Просите возглашать за
«убиенного», а сами собираете столько народу, молодежь, дамы все, как на
подбор, свой хор приводите... Для чего вам все это понадобилось в такие тяжелые
для Божьей Церкви дни? Да ведь нас потом обвинят, что мы панихиды в
демонстрации сочувствия превращаем или что у нас тут недозволенные собрания
«бывших». Нам и без того обвинение за обвинением бросают.
Собравшиеся, обступив Мику, сначала молча выслушивали
распетушившегося старика; потом пробежал шепот негодования... Но достойный
ответ нашла только одна — самая юная, с черной косой:
— Отец
диакон! Служителю Церкви не подобает быть таким малодушным
в тяжелые для Божьей Церкви дни, — и, перекрестившись, прибавила: — Да простит
Господь и вам, и мне.
Злобный старик встал на полном ходу.
В притворе подошла к Асе Марина и
после нескольких слов с выражением сочувствия поманила к себе Славчика.
— Подойди ко
мне. Покажись, ну, покажись, какой же ты? — она поцеловала его в щечку,
потормошила и снова разрыдалась, обнимая малыша.
— Ну-ну-ну,
— заворчала, подходя, Аннушка, — впредь думай больше! Не тем местом думаешь,
каким надо!
Ася большими испуганными глазами на
вытянувшемся личике проследила за Мариной.
— Эта дама,
наверно, ребенка потеряла? — спросила она стоявшую около нее Краснокутскую, но та не могла ничего объяснить ей.
«Русская Андромаха! — думал молодой Краснокутский,
не спуская глаз с Аси, державшей за ручку Славчика. — Через год
я сделаю ей предложение. Полагаю, что в этот раз она оценит и примет!»
Мадам Краснокутская,
по-видимому, думала то же самое и заботливо, уже заранее по-матерински,
поправляла на Асе шарфик, говоря:
— Не
простудитесь, моя прелесть.
Когда Ася и Елочка вернулись на квартиру
Аси, первое, что им бросилось в глаза, была многострадальная офицерская шинель,
которая, благодаря нераспорядительности Аси, все еще висела в передней.
— Древние
были по-своему правы, когда сжигали вещи умерших! —
печально сказала Елочка. Ася ничего не сказала, только углы ее губ дрогнули. Из
комнат навстречу им уже ползла невидимым клубком пустота; собаки, по-видимому,
почувствовали ее — не прыгали и не радовались, встречая хозяйку, а только тихо коснулись холодными носами рук Аси, слабо повизгивая. Обе
подруги прошли в спальню, перешагивая через расползавшихся по комнате щенят.
Ася устало опустилась в качалку.
— Кажется, в
самом деле не следовало оставлять беременность. Я все-таки не учла размера
бедствий! Это будет заморыш или уродец: уже седьмой месяц и все еще незаметно
на посторонний взгляд. Со Славчиком было не так.
— Глупости,
Ася! Ребенок будет самый нормальный, увидишь. Уродливые дети рождаются от
алкоголя и венерических болезней; я работаю в больнице и знаю. Не внушай себе.
Но Ася шла дальше по тропинке
безотрадных мыслей; до сих пор, переходя поочередно от безнадежности к надежде,
она как будто не видела всей трудности собственного положения, теперь перед ее
умственным взором разом возникли удручающие перспективы.
— Впереди —
точно бездна! Как я уеду в незнакомое место одна, в положении, с ребенком на
руках? На кого я потом буду оставлять детей? Работать необходимо, а кем
работать? Диплома я не получу... Я не могу сдать выпускных экзаменов... Со мной
уже несколько дней творится что-то странное: я забыла все разученные вещи, а
ведь программа была уже готова. Сегодня я в сотый раз сказала себе, что должна
взять себя в руки, и села за рояль, но я ничего не могу сыграть, ничего!
По-видимому, я потеряла музыкальную память — от страха или от тревог — не знаю.
Может быть, это со временем пройдет, но сейчас, сколько бы я себя ни принуждала
— я сыграть не могу. А ведь я уж и так пропустила все сроки. Кроме музыки я ни
на что не способна... На что же я буду содержать семью?
Елочка искренно возмутилась:
— Ты
работать не будешь. Это невозможно с детьми. Работать буду я. Здесь ли, в
ссылке ли, ты без моей поддержки не останешься.
Слезы опять наполнили уже наболевшие
глаза Аси.
— Что ты!
Что ты! Я не допущу! Ты и без того огромную жертву... Все счастье мне отдала...
Неужели же я еще буду собирать с тебя мед, высасывать все соки?
Елочка ее перебила:
— Не будем
обсуждать сейчас. В настоящее время на работу, тебя все равно не примут: и
из-за анкеты, и из-за беременности... пусть сначала родится ребенок и выяснится,
где вам придется жить... Тогда вместе решим остальное...
Наступило печальное молчание.
— Что мне
пришло в голову, — встрепенулась вдруг Елочка, — в таких случаях всегда
конфискация... Каждую минуту могут явиться описать имущество. Надо спасти, что
только возможно! Дай мне сегодня же что-нибудь из дорогих вещей — я отнесу к
себе.
Ася обвела глазами комнату, потом
встала и подошла к туалету.
— Вот, — и
она протянула Елочке два бархатных футляра. — Здесь фамильная драгоценность
Дашковых — фамильные серьги, а здесь — бабушкин жемчуг. Сохрани для Сонечки.
— Еще что?
— Ничего.
Рояль... Рояль ты не унесешь! А предметы необходимого обихода не описывают. Мне
больше ничего не дорого, — и она повернулась к окну: — Смотри, какая
безнадежная серость за окном!
— Ах, Ася!
Ты неисправима в своей беспечности! Ведь на продажу вещей ты сможешь жить.
Вспомни, сколько раз вас выручали фарфор и бронза Натальи Павловны! Вот она
отдавала себе ясный отчет в положении ваших дел; я уже кое-что попродавала, а кое-что к себе перенесла по ее желанию, а с
тобой так трудно! Вот хотя бы твой соболь или эта картина — курица с цыплятами,
— их тоже можно превратить в деньги.
Глаза Аси печально остановились на
картине.
— Она стоит
три тысячи, но что толку, если ее никто не покупает? Возьми ее себе; я ее тебе
дарю; она мне дорога в память встречи с Олегом, и я не хочу, чтобы она попала в
чужие руки, а с собой в ссылку я ведь ее не потащу, — и пошла к двери. — Я в
кухню: надо согреть макароны Славчику и щеняток
покормить — у Лады уже не хватает молока.
Оставшись
одна, Елочка стала стягивать с ребенка свитер; в эту минуту раздался звонок;
она побежала в переднюю и увидела своего сослуживца — невропатолога, которого
без ведома Аси пригласила к ней ее освидетельствовать.
— Борис
Петрович! — радостно воскликнула Елочка. — Как я благодарна вам, что вы пришли!
У моей приятельницы после тяжелого потрясения наблюдаются тяжелые отклонения от
нормы: она не ест — уверяет, что ей мешает комок в горле; почти не спит и
жалуется на потерю памяти...
Врач приглаживал перед зеркалом
волосы меленьким гребешком.
— Пока
пациентки нет, не скажете ли вы мне: какого характера душевные переживания? —
спросил он.
— Несколько
дней тому назад расстрелян ее муж по обвинению в контрреволюции. Пока тянулся процесс,
она успела уже известись, а теперь...
Врач нахмурился.
— Елизавета
Георгиевна, я никак не мог ожидать, что, повинуясь вашему приглашению, попаду в
скомпрометированную семью! Вы меня поставили в очень неудобное положение.
Извините меня, — и он протянул руку к пальто.
Елочка стояла, как громом
пораженная.
— Я привыкла
думать, что врач и священник не отказывают ни при каких случаях, — отважилась возразить она.
— Все
зависит от обстановки, — и, поклонившись, врач поспешно вышел.
«Что же это? Господи, что же это!» —
думала она, стоя посередине передней, которая одна из всех комнат Натальи
Павловны еще сохранила нетронутым прежний барский вид, благодаря уцелевшему
гарнитуру с вешалкой, зеркалом и подзеркальным столиком.
Снова послышался звонок.
«Одумался! Совесть заговорила», —
подумала Елочка и поспешно распахнула двери... Перед ней стояла старая дама с
респектабельной осанкой и такой же респектабельной сединой; английский костюм,
лайковые перчатки, белоснежное жабо — все было верхом distingue[1], хотя все
уже ветхое.
— Юлия
Ивановна! — воскликнула Елочка, бросаясь навстречу старушке.
—
Здравствуйте, дитя мое! Я хотела бы увидеть Асю. Я с большим трудом выхлопотала
ей новую отсрочку выпускных экзаменов. Необходимо, чтобы она теперь же явилась
в техникум расписаться в приказе и немедленно приступила к занятиям, иначе...
— Юлия
Ивановна! К сожалению, это невозможно! Ася заниматься не в состоянии: мы только
что вернулись с панихиды по ее мужу, который расстрелян.
Старая учительница опустилась на
стул.
— Мне
передали, что он арестован, но я не знала, что все обстоит так трагично. Бедная
крошка! — сказал она с нежностью и после нескольких минут молчания прибавила: —
В этой девочке гибнет редкий талант! Мазурки Шопена и миниатюры Шуберта и
Шумана она играла лучше законченных пианистов. Крупная форма ей меньше
удавалась.
Она скорбно задумалась, Елочка в
почтительном молчании стояла перед ней.
— Странная и
хрупкая вещь — талант! — заговорила опять Юлия Ивановна, видимо, погруженная в
свои мысли. — Всякий раз, когда мне в руки попадает высокоодаренный ученик, я
уже заранее дрожу над ним, и непременно случится что-нибудь, что помешает мне
вырастить из него большого музыканта. Способные и
малоталантливые блестяще заканчивают консерваторию, а неповторимые... На
старости лет это становится моей трагедией. Ася была последней моей надеждой!