Глава одиннадцатая
У Мики в
этот день было свидание с сестрой. За те «уступки», которых сумел добиться от
Нины следователь, она получила это свидание не через решетку, а в углу общей
комнаты у окна.
Волосы у Нины были обриты, голова
перевязана, обтянутые скулы исхудалого лица, черные круги под глазами и
тюремный халат изменили ее до неузнаваемости. Она казалась старше лет на
двадцать. У Мики захватило дыхание, когда он увидел
эту тень прежней Нины.
— Ну,
прощай, Мика, — сказала она. — Мне дали семь лет
лагеря. Не думаю, чтобы я смогла это вынести. Жизнь мне сохранена только за то,
что я подписала бумагу, в которой говорится, будто бы Олег — активный враг
советской власти и сам признавался мне, что состоит в контрреволюционной
организации. Я, конечно, знаю, что его и без моих показаний все равно бы
пристукнули, и все-таки мне тяжело! Уже вторую ночь я вижу во сне княгиню Софью
Николаевну. Устоять перед их угрозами и побоями почти невозможно... Леля
Нелидова тоже что-то подписала...
— Нина, так
это правда, что бьют? Тебя били?
— Вот
смотри: все зубы выбиты! Я так вымотана, так обессилена. Допросы без перерыва
по двое суток, руки в синяках. Следователь уверяет, будто бы меня, как
артистку, используют для концертов и самодеятельности, а тяжелые работы меня
минуют... Я этому плохо верю, да и радость небольшая петь этим Скуратовым! Я
хотела тебе сказать: теперь моя опека над тобой волей-неволей кончается; ты сам
будешь вершить свою судьбу — смотри: будь осторожен, не попадись в их когти!
— Нина,
разве ты сама на собственной судьбе не видишь, что всегда только страшиться —
участь слишком жалкая! Если бы ты не отошла от веры, у тебя, может быть,
нашлись бы силы и противостоять, ты вся была бы одушевленней, крепче... А ты и
теперь меня призываешь только к осторожности!
— Я
согласна, Мика, что произвожу впечатление самое
жалкое, но ты не обвиняй меня, Мика, все-таки не
обвиняй!
— Я не
обвиняю! Что ты, Нина. Били...
— И еще одна
просьба: не говори Асе, что я подписала эту бумагу, а Егору Власовичу,
Аннушке и Марине расскажи все начистоту. Вещи продавай, если будет трудно;
распоряжайся всем, как хочешь. А за меня молись как за грешницу, если не
разучился еще молиться! Перекрестить хочешь? Ну, перекрести. Дай поцелую эти
лягушачьи глаза, такие мне родные. Я не плачу — ты видишь, у меня слез уже нет.
Молчи. К нам подходят.
Выйдя из стен тюремного здания и
сбегая вниз по лестнице, он расстегнул ворот куртки, чтобы нащупать крест под
рубашкой и сжать его.
— Господи,
яви Свою помощь и силу! И это здесь, в России, в
бывшем Петербурге, могут происходить такие вещи! Истязают женщину, чтобы
вынудить у нее заведомо лживые показания! Да чего стоят тогда вся эта
коммунистическая мораль и все эти обещанья счастливой жизни, которая нас будто
бы ждет по окончании пятилетки? У меня в голове словно наковальня. Я, кажется,
готов попрать и отбросить все мои христианские настроения и планы на жизнь и
ринуться в политическую борьбу. Нет, не всегда можно и следует прощать; таких мерзавцев, как этот
следователь, прощать нельзя!
Ветер с моря дул в лицо вместе с
мокрым снегом и свистел всю дорогу, пока он мчался на квартиру Аси.
«Смерть или лагерь... Господи, будь
милостив, пронеси мимо наших уст хоть эту чашу!»
После суровой отповеди Елочки,
ринувшись вниз, он остановился в подъезде, словно сведенный судорогой.
— Жди
милосердия! Как же! Мы раньше переоколеем все, чем
дождемся ответа хоть на одну молитву! — жестоко, до неприличия жестоко произнес
он почему-то вслух, скандируя слова. Он словно грозил кому-то.
Участь Нины казалась ему трагичней
участи Олега. Нину ждало все самое худшее: укоры совести, разбитое тело,
непосильно тяжелые условия существования. Разве не легче просто умереть?! Нина
так исхудала, что вся стала какая-то маленькая... Зашибленная, с перевязанной
головой, она чем-то напоминала ему перевязанного Барбоску, у которого болят
зубы: открытка, которая в детстве часто встречалась ему в старорежимных альбомах
и вызывала в нем настолько сильную жалость к собачке, что он избегал смотреть
на эту открытку, желая покончить с ненужной чувствительностью.
«Я тоже виноват и буду мучиться
своей виной не меньше, чем она своей, теперь, когда уже ничем не могу помочь!
Ей нелегкая досталась задача тащить и воспитывать меня с четырех лет, а я
всегда только мучил ее непослушанием, издевками и
всякими фокусами и штучками. Она так рано овдовела, а когда полюбила, я и тут
затравил ее... Как мы все порочны и как глубоко несчастны, а я к тому же все
еще не христианин — я не могу произнести: Господи, да будет воля Твоя! Я кощунствую! Да, это было кощунство — то, что я
позволил себе в подъезде! Михаил Александрович, вы набор всевозможных пакостей! Можете о себе не обольщаться!» — и тут же попал в
объятия милиционера.
— Гражданин,
вы зачем переходите улицу в недозволенном месте? Платите штраф!
— Отстаньте!
Денег у меня при себе нет. Хотите тащить в отделение — пожалуй, тащите. Мне все
равно.
— Вы как мне
отвечаете, гражданин? Как это так вам все равно?
— А так, что
мою сестру в тюрьме пытали, а теперь отправляют в лагерь ни в чем не виноватую
и больную. Ясно вам?
Милиционер махнул рукой:
— Проходите, гражданин, и в другой
раз будьте внимательней. Мика проводил его несколько ошалелым взглядом. «Вот так штука! Дошло! Не ожидал,
признаться!»
Его заранее раздражала та реакция,
которая — он это знал — последует в кухне в ответ на катастрофические известия.
«Они промолчать не сумеют! Сейчас же пристанут с расспросами и начнут ахать и
охать, еще завоют чего доброго! Такт-то ведь за редким исключением достояние
того как раз воспитания, против которого я всегда бунтовал, находя в нем то
фальшь, то условности, то принуждение. Бунтовал, а когда, бывало, в ком-либо из
окружающих этого самого такта не хватает, сейчас расчухаю
и сам же первый злюсь. Я ж говорю — набор пакостей!»
Реакция и в самом деле оказалась
именно та, которую он ожидал:
— Нинушка, дитятко ты мое! Краса ненаглядная! Изведут тебя
окаянные лиходеи! Мало, что мужей твоих, сперва одного, а после и другого, ухлопали, теперича и саму порешат! Вовсе у их ни стыда, ни совести! —
голосила Аннушка, подперев рукой щеку. Приятельница — прачка — скорбно кивала
головой, одновременно и сочувствуя, и одобряя способ причитания.
Дворник молчал, но по его
морщинистому лицу медленно катились слезы, а сжимавшая костыль рука дрожала.
— Молчи,
Анна! — выговорил он, наконец, глухо. — Касатку нашу теперь не вернуть, а у
меня от причитанья твоего сердце заходит. Малость
повремени. Подикось покличь Мику
— договориться бы с ним, в какой день справить службы Божии.
— Как же!
Олега-то Андреевича и отпеть и помянуть надобно! — и Аннушка засеменила к
двери: — Мика! Выдь,
родной! Муженек мой тебя спрашивает.
— Слушаю
вас, Егор Власович! — рапортовал Мика,
появляясь на пороге кухни.
— Поди сюды. Чего хоронишься-то? —
медленно заговорил дворник и притянул молодого человека за рукав. — Мы в твоем
горе тебе не чужие, сам знаешь. Оно бы отпеть следовало, да заочно земле
предать Олега Андреевича, и молебен бы за здравие болящей и скорбящей рабы
Божией Нины отслужить, не мешкая. Договорись с Дашковой, Ксенией, да Марину
Сергеевну извести.
— Сделаю, я сам о том же думал, —
кивнул Мика.
Аннушка перебила:
— Микушка, а что же девонька тая —
подружка Асенькина, — которую по нашему же делу
взяли, что она? Неужто и ее к высшей? Ведь ей,
почитай, не больше двадцати годочков?
— О Елене
Львовне мне ничего не известно. Они осведомляют только по поводу самых близких. Вот Вячеслав вернется — спросим, — ответил Мика.
Когда Вячеслав вошел, то пересек
кухню, не говоря ни слова; и так же молча взялся за
скобку своей двери. Мика и дворник проводили его
взглядами, и вопросы замерли у них на губах, но Аннушка не утерпела:
— Ну, чего
узнал? Говори! Неужто на смерть?
Вячеслав помедлил, как будто с
силами собирался, а потом, швыряя фуражку на кофорок
Надежды Спиридоновны, ответил:
— Загубили
девчонку!
Аннушка ахнула, дворник выпучил
глаза, а Мика спросил:
— А просьба
о помиловании?
— Подано, да
ведь меньше десяти лет не дадут, коли присуждена к
высшей, — и скрылся за дверью своей комнаты.
Все помолчали.
— Совсем,
видать, извелся. Лица на ем нет. Почитай, невеста она
ему, — сказала сострадательная Аннушка, но Мика не
пожелал касаться таких деликатных тем; к тому же отношения Вячеслава и Лели
были для него такой же загадкой, как и для остальных. После нескольких минут
колебания он постучал в неприветливую дверь.
— Можно к
тебе? Я хотел узнать, когда ответ из Москвы ожидается?
— Следователь
сказал: дней через десять, — ответил Вячеслав.
— А свидания
тебе не удалось добиться?
— Свидание
дадут, если выйдет помилование, а пока остается только ждать. Притом я не знаю,
с кем захочет она иметь свидание: дают только один раз с одним лицом — может
быть, предпочтет Ксению Всеволодовну.
Но Мика и
тут не задал вопроса. По-видимому, Вячеслав оценил эту деликатность — он взял
руку Мики и крепко пожал.
— Ты, Мика, знаешь: я Нину Александровну и уважаю и люблю.
Душевный она человек! И с Олегом Андреевичем мы, почитай что, друзьями были.
Мне их судьба сердце переворачивает.
Мика молчал,
боясь, чтобы голос не выдал его душевного волнения, которое он считал
недостойным мужчины.
— А как твои
дела по партийной линии? — только через несколько минут спросил он, задушив
слезы и овладев собой.
— Скверно —
вычистили! Я, по правде говоря, не ожидал. Все припомнили, одно к одному свели:
и неудачную речь в защиту профессора, и заступничество за швейцара, и хлопоты за Нелидову, и поездку в Лугу с
детьми. За это больше, чем за Нелидову взгрели. И
откуда пронюхали? Предместком очень уж вредный; я
швырнул ему в морду свой партбилет! Ну да я
восстановлюсь. Я было на стройку в Комсомольск уже подрядился,
да придется, видно, прежде в Москву ехать: добьюсь там пересмотра. В Москве
рассудят по справедливости: за меня вся моя жизнь!
Но в интонации его были ноты
подавленности.
— Ты
надеешься еще найти справедливость? Смотри, как бы и тебе не приклеили
пятьдесят восьмую с каким-нибудь из ее бесчисленных
параграфов.
— Меня этим
не запугаешь, а всем молчать тоже нельзя. Товарищ Ягода не на высоте и набрал
себе в штаты недостойных лиц, а в первичных организациях у нас завелись шкурничество и бюрократизм. Это все толково изложить надо и
вскрыть нарыв на теле нашей партии! Сейчас мне ничего на ум не идет, а вот как
выйдет решение с Еленой Львовной, тотчас примусь за дела. — Вячеслав говорил
как будто с трудом, через силу выговаривая.
— Я думаю —
помилуют, — сказал Мика, не зная как лучше выразить
сочувствие.
— Хочу так
думать, но уверен быть не могу, — все с той же
интонацией ответил Вячеслав.
Подошла Аннушка.
— Идите оба
к столу, чаю выпейте. Шутка ли: с вечера не евши ни
тот, ни другой. Нинушка, моя голубушка, уезжая в
Лугу, наказывала: пригляди за моим Микой
ненаглядным. Должен ты теперь меня слушать: я тебе вместо бабки.
Дворник уже держал
блюдечко на пяти пальцах и поднес было к губам, да поставил обратно:
— Как живая
она у меня перед глазами, — глухой голос старика дрогнул. — Да
не такая, вишь, какой в последние годы была, а подросточком
с косами. Помнишь, Аннушка, болел я в Черемухах легкими, и она сама кажинное утро «кофий по-венски» с
барского стола мне приносила; войдет с подносом и встанет, а глазки так и
светятся. Помнишь ты, как стали ее верховой езде учить — я за повод лошадь веду,
а она мне: «Не отходи, Егор!» — да прямо в волосы мне, бывало, вцепится
рученькой своей. Покойный барин изволили раз подарить ей ослика и кабриолетик; изобиделся я: нешто это порядок, говорю,
нельзя никак в конюшенную пустить этакую тварь! Лошадь — животное благородное и
такого суседства не потерпит... — но Аннушка перебила
повествование мужа:
—
Я в те дни мою Нинушку жаворонком звала: голосок у
нее уже тогда звонкий был, да пела-то недолго — как убили Дмитрия Андреевича,
так и вовсе примолкла, сердечная. Я ей: что же ты песни свои забыла, Нинушка? А она мне: пела-пела пташечка и затихла, знало
сердце радости и забыло! А потом, как прикончили старого барина...
Мика вскочил:
— Я пойду,
Анна Тимофеевна! Я слушать все это... Мне... Поброжу немного по улице... Так
лучше будет.
На лестнице он столкнулся с Мариной,
которая взбегала через ступеньку.
— Что? —
спросила она, останавливаясь и тяжело дыша.
Он минуту помедлил, язык ему не
повиновался.
—
Поднимитесь к нам... Аннушка вам все скажет...
Она испуганно схватила его за руку.
Не глядя ей в глаза, он вырвал руку и сбежал вниз.
Была только одна душа, с которой ему
хотелось сегодня говорить; взаимопонимание между ними уже было достигнуто, и
задушевность становилась потребностью. Едва он выбрался на улицу, ноги сами
вынесли его на Конную.
— Что с
тобой? — спросила Мери, едва лишь открыла ему дверь.
Сесть в ее маленькой комнате можно
было только на кровать; пахло лампадным маслом, ладаном и немного сосновой
веткой, которая была заткнута за икону Скоропослушницы.
Она была в черном — старом школьном платье, уже заплатанном, волосы гладко
зачесаны в косу; она была не из тех, что прихорашиваются: губы ее еще не знали
помады, она не душилась, не пудрилась. На столике у кровати рядом с творениями
Ефрема Сирина лежал томик ее любимого Достоевского. Тут же просфора, вынутая за
упокой брата. И казалось, возвышенная и серьезная атмосфера храма занесена сюда
и отсвечивает даже в ее лице и взгляде. «Херувимские» кладут свою печать на
лица!
Он стал
рассказывать, заранее зная, что ее реакция будет такая именно, какая нужна ему,
— иная, чем у всех тех, с кем он сталкивался сегодня утром.
— Я сейчас с
тоски не знаю, куда мне деваться! Дома Аннушка причитает и плачет, хоть уши
затыкай. Как преступницу — на семь лет каторги! В том виде, в каком она сейчас,
ей этого не перенести, а ведь она заменяла мне мать — я это слишком поздно
понял! — он вдруг приник лбом к рукам девушки... — Мери, я грешник, я сейчас
кощунствовал омерзительно, безобразно! Когда я узнал, что ее пытали, меня такое
разобрало отчаяние! Если бы ты только слышала, что я говорил в подъезде у Аси!
Мне кажется сейчас, что борьба политическая принесла бы, может быть, больше
плодов и больше удовлетворения, чем все наши бдения и работа над собой! Я
способен повернуть на все сто восемьдесят градусов!
— Сохрани
тебя Бог, Мика! Политические партии — омут! В них все
строится на многоглаголании и обмане, на убийствах и мести! Слова-то у них у
всех хороши — у наших коммунистов даже лучше, чем у других, а что на деле — вот
мы теперь видим! Царствие Божие внутри нас, не забывай! — Она положила руку на
его голову и смотрела на него серьезно и озабоченно, как врач на больного. —
Старайся быть благостным, Мика. Нам — христианам —
дано великое счастье обновлять душу в Таинстве
Причащения. Если ты раскаиваешься и сознаешь свою вину, кощунство твое с тебя
снимется. А за Нину Александровну мы теперь должны молиться, не отчаянием нашим
мы ей поможем. Почем знать? Может быть, великое испытание это послано ей, чтобы
разбудить в ней веру и тягу к духовному. Знаешь, я
сейчас все время около умирающей: меня приставили к сестре Марии, даже с
клироса ради этого сняли. Сестра Мария ждет кончины, как перехода в иное
существование, и уже забрасывает взгляд по ту сторону. Она недавно видела во
сне, как будто к ней в грудь вошло Солнце... А вчера — я слышу — она тихо
напевает ирмос: «Бога человекам невозможно видети...»
Она переживает что—то высокое.
— Нина уже
давно потеряла веру! — печально сказал Мика. И после
минуты молчания воскликнул: — Как допускает европейский христианский мир такие
гонения на русскую интеллигенцию и русскую Церковь? Вот Россия всегда приходила
на помощь и грекам, и болгарам, и сербам, и Кипру, а когда гибнем мы, никто
пальцем не шевельнет! Эта гордая холодная Англия только радуется, когда та или
иная великая нация терпит катастрофу. Но Россия опять восстанет назло им всем!
Ее еще в пятнадцатом веке сравнивали с фениксом, который возрождается из своего
же пепла.
— Да, Мика, и спасет Россию Церковь! Не эти несчастные белогвардейцы,
которым не на кого опереться и которых скоро пересажают всех до последнего, не
левые и не правые, а именно Церковь! Я чувствую, что вросла в Церковь
органически: атмосфера храма, иконы, свечи, пение, церковная среда — все это со
мной уже сроднилось. Это не значит, что я не вижу недостатков в церковной
среде, но когда болеешь душой, преданность становится еще сильнее! Только в
церковной среде в нашу жизнь может войти подвижничество. Как безмерно я
благодарна маме, которая приоткрыла передо мной этот мир. В школьные годы мне
случалось досадовать на маму за нескончаемость требований и запретов, теперь
только я поняла, чем я ей обязана. Она не побоялась привить нам то, что
преследуется как одиозное, а сама всегда так мужественно принимает удар за ударом!
— Я готов
целовать подол ее платья! — воскликнул Мика пылко.
— Ты вот
говоришь о политической борьбе, — опять начала Мери. — Древние христиане
погребали одного за другим своих лучших последователей и пресвитеров, но за
оружие брались только как воины в армии. Христианин при любой власти обязан
быть самым лучшим гражданином. Ты помнишь, что ответил святой Себастьян
императору Максимиану, когда тот заподозрил в нем
тайного заговорщика? Когда я в пятнадцать лет читала о святом Себастьяне, я
думала: вот идеал мужчины! Это был блестящий римский офицер, один из
начальников дворцовой кордегардии, а умер как мученик.
— Святого
Себастьяна ты не встретишь, Мери, будь уверена. Святой — один на несколько
миллионов! — сказал Мика, почему-то задетый за живое
ее словами.
— Конечно,
не встречу, а если б встретила, он, наверно, нашел бы подругу более достойную,
чем я. Конечно, не встречу, но я могу в другом увидеть те черты, которые мне
так нравятся, пусть в зародыше, в потенциале. Я помогла бы ему
усовершенствовать себя и свой христианский путь, а он помог бы мне, чтобы
вместе приблизиться к идеалу. В этом виде мне кажется прекрасным христианский
брак.
«Да, — подумал Мика,
— мы уже взрослые теперь. Ее ждет замужняя жизнь, и, может быть, скоро. Любовь
такой девушки — большая опора. Это тебе не Ксения Дашкова или Леля Нелидова —
две куклы с очаровательными личиками и восковыми руками, но пустоголовые. Обе
только на грешные мысли наводят. А Мери встанет рядом как равная, мыслящая и
сильная! Кого полюбит она?»
— Знаешь, Мика, на днях меня вызывали в красный уголок, и там
какой-то корреспондент имел со мной серьезную беседу.
— По поводу
чего же?
— А вот
зачем я, молодая девушка, окончившая десятилетку, пою на клиросе и гублю себя в
церковной среде. Перед вами, говорит, огромное поле деятельности. Мы дадим вам
службу, а может быть, и путевку в вуз; порвите только с этими ханжами и
мракобесами; напишите статейку в виде письма в «Комсомольскую правду», что вы
порываете с Церковью, так как окончательно разочаровались в религии и ее последователях, и начните новую жизнь. Я, говорит,
помогу вам составить статью и замолвлю за вас словечко в предстоящей
паспортизации. Я, разумеется, отказалась. Я отлично понимаю, что компрометирую
себя и зарабатываю себе понемногу лагерь, но уж таков мой путь: я только в
Церкви вижу свои задачи и только от Церкви жду вселенского света!
Мика крепко сжал
ее руку...
— И я. Не
бойся, Мери, не бойся ничего! Жизнь, несмотря на все ужасы, преинтересная
штука: разве не любопытно, что нам доведется сделать? Разве не весело бороться
и умирать? Энергия опять накипает во мне так, что в груди тесно!
Подвижничество, сказала ты, а я говорю — мученичество! Слышишь, жизнь, мы не
боимся твоих ударов, а напротив, заранее радуемся им!
Из нынешних будущие — мы!
Лампадка одна горела и дрожащим
отблеском освещала кроткий лик Казанской Богоматери; сидя на табурете около
больной, Мери пристально всматривалась в ее лицо. «"Бога человекам
невозможно видети..." Вот эта улыбка, которая
появляется иногда на ее губах... я бы хотела на всю жизнь запомнить улыбку
человека, который уже видит потустороннее! Чем была бы сейчас моя жизнь без
Церкви? Я разлучена с родителями... Дома у меня нет... Учиться я не могу... Я
под угрозой лишения паспорта... Все мои задачи и все радости — только в Церкви!
И любовь ждет меня тоже в Церкви, где ценят в человеке веру и волю, а не
проходящую красоту. Как говорится в молитвах перед Причастием?
"Божественное Тело и освещает мя, и питает; обожает ум, дух же питает
странно!" Какая мистика, какие дали!»
Старая инокиня открыла глаза, и Мери
встала, чтобы подать ей кружку киселя.
— Выпейте,
это — клюквенный. Я сама готовила. Вы еще ничего не
кушали сегодня.
— Спасибо,
моя девочка. Будь добра, сбегай вечером на Творожковское
подворье и попроси отца Христофора прийти ко мне завтра со Святыми Дарами. Я
боюсь откладывать долее эту минуту.
— Слушаюсь,
— ответила девушка, опять приподымаясь, и не прибавила общепринятых фраз — «вы
поправитесь», «не надо думать о смерти».
— Бог еще милосерд
ко мне, грешной, — продолжала монахиня, — есть целые области, в которых не
осталось ни единого храма, люди живут и умирают без Причастия. Несчастные большевики: какую
тяжелую ответственность взяли они на себя, что создали такое положение! Вот
твоя мать прислала мне письмо, где пишет, как она стосковалась без церковных
Таинств. Надо ей помочь: я попрошу отца Христофора переслать ей Дары. Она не
раз у него исповедовалась, и ему известна ее духовная жизнь. Тут потребуется
очень надежный и верный человек, который возьмется отвезти... Можно было бы это
поручить тебе, только прежде закрой мне глаза: я уже привыкла видеть около
своей постели тебя.
— Я и сама
не захочу вас оставить в ваши последние часы, — сказала Мери, и глаза ее
блеснули при мысли об ответственности и важности поручения, а в
экзальтированной головке опять мелькнуло напрашивающееся сравнение с древними
христианами. — Бедная мама! Никогда не слышать Божественной Литургии! Я бы,
кажется, не вынесла,— прибавила она.
— Да, Мери.
«Мерзость запустения на месте Святом». Что бы сказал Федор Михайлович
Достоевский! Народ-Богоносец оказался громилой с черной душой. Ты мне
напоминаешь твою мать, Мери: и лицом и целеустремленностью. Если ты навсегда
останешься под сенью Церкви, ты духовно созреешь и узнаешь ту радость, о
которой говорится в Евангелии: «И радости этой никто не отымет у вас». Тебе
немного не хватает смирения и кротости, ты несколько горяча. Запомни это,
переламывай себя, а я, когда тебя вижу, наполняюсь отрадной уверенностью, что
верующие не переведутся и что есть еще среди молодежи готовые идти за Господом
путем отречения. Милосердный Господь посылает мне в твоем лице еще одно
утешение. Жаль, что не доведется мне увидеть твоего пострига.
Щеки Мери
порозовели.
— Вы знаете,
сестра Мария, как я люблю монашество. Я мечтала о нем... Но я все-таки не могу
вовсе не думать о земной любви, считать ее греховной. Я уже два раза
признавалась на исповеди отцу Варлааму. Ведь любовь
повышает способность к творчеству, любовь дает жизнь новым существам, любовь
побуждает даже самого эгоистического человека жертвовать собой для любимой
женщины, для детей... разве мало примеров? Я давно хотела вам рассказать... Я
не хочу, чтобы вы думали обо мне лучше, чем я есть... У меня... Я... Мне
нравится один мальчик, тоже верующий — из братства. Мы с ним пока только
друзья, но очень хорошо понимаем друг друга; если бы я его полюбила и прошла с
ним за руку весь путь к вечной жизни и богопознанию
через узкие врата, разве не прекрасен был бы такой союз и, может быть, мученичество
вместе, как в древних церквах?
Но инокиня с сомнением покачала
головой.
— Такие
мечты — опасные ростки, Мери! У тебя они еще очень нежные и тонкие, но им не
следует давать ход. Тебя Сам Господь призвал — не
случайно ты к нам попала! Берегись соблазна. В основе брака лежит все-таки
физическое тяготение, особенно сильна эта животная сторона в мужчинах. А
монашество призывает к господству над телом, только когда человек победит в
себе голос плоти, приходят духовное прозрение и молитвенный восторг, о котором
пишут такие подвижники, как Иоанн Лествичник и Ефрем
Сирин. Ты пришла к нам еще не вкусив порока и должна
благодарить Господа за милость к себе.
— Сестра
Мария... Простите меня за дерзость, но... ведь вы же любили в молодости; мама
говорила, что иночество вы приняли только после того, как муж ваш погиб на
«Петропавловске». Почему же вы отговариваете меня, если сами...
Инокиня приподнялась, опираясь на
локоть.
— Да, я
любила, Машенька, и острую рану нанес мне этот человек! Никому кроме духовных
руководителей я об этом не рассказывала... Все вокруг всегда были уверены, что
в монастырь я пошла с горя. Тебе я расскажу, чтобы помочь тебе покончить с
иллюзиями. Я вышла замуж очень молодой и подобно всем девушкам моего круга
пребывала в блаженном неведении о пороках мужчин. Мой муж, морской офицер, увез
меня во Владивосток, где стоял тогда «Петропавловск». Ни один город в мире, я
думаю, не жил так весело и не безумствовал так, как этот порт, где собирались
моряки со всего света. Наши офицеры — золотая молодежь царского времени,
столбовые дворяне, получившие блестящее воспитание, — задавали тон и сорили
деньгами, купая в шампанском дам полусвета... Кутежи приняли такие размеры, что
издан был специальный приказ посылать в дальневосточные порты только женатых
юношей. Я ни о чем, конечно, не подозревала... И вот однажды, когда я вернулась
раньше времени домой с тенниса, я застала в комнатах кутеж с красотками...
Одна из них... полуобнаженная... лежала на моем рояле. Я без оглядки убежала из
дому и в тот же день умчалась в Петербург к матери. В тот именно день я
потеряла любимого мужа. Спустя месяц началась война, и погиб от взрыва
«Петропавловск». Но я переживала только боль за поражение как
русская, как патриотка, а гибель мужа оказалась для меня выходом из создавшегося
невыносимого положения: как вдова я могла снова выйти замуж или уйти в
монастырь, который и прежде привлекал мои мысли, а если бы муж вернулся, меня
водворили бы обратно в его дом; я же не могла даже вообразить себе
близости с этим человеком после того, что видела... Теперь все это уже так
далеко! Я без боли уже поминаю на молитвах имя мужа — все сгорело во мне, я все
простила... Но что делалось когда-то в этой грешной душе! Мне трудно много
говорить... К тому же через стену из соседней квартиры доносятся сатанинские
фокстроты — наверно, патефон стоит у самой стены. Прочти мне о
праведных у источников вод.
Мери послушно стала перелистывать
Апокалипсис, но упрямая черточка залегла между ее бровей и около губ.
«Это только прежде, когда были
богатство и роскошь, могли происходить такие вещи, — думала она. — А Мика не такой, как эти блестящие
офицеры. Нельзя даже вообразить себе Мику с "красотками". Он слишком умен и серьезен. Он вырос после
"очистительных бурь", и удовольствия не занимают большого места в его
жизни. Я знаю, наверно знаю, что он еще никогда не смотрел на женщину с
нечистыми желаниями — ему еще никто никогда не понравился. Он полюбит меня,
потому что у нас близость душ, которая все нарастает. Путей отречения много,
очень много... Я отдам Церкви все мои силы, но счастье с Микой
я оставлю себе».