Глава пятая
Предъявив главному врачу больницы
повестку с вызовом в Большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение отлучиться
во всесильные органы, Леля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и
молчаливая, она машинально выслушивала болтовню молоденькой, курносой и
быстроглазой санитарки, которая застегивала на ней сестринский белый халат.
Достаточно было бросить взгляд на это осунувшееся бледное личико с
покрасневшими веками и плотно сжатыми губами, чтобы понять, что над этой
головкой только что разразилось очень большое горе. Изящные ручки ее бессильно
повисли.
— Больных
много? — перебила она болтовню санитарки.
— Со
стационара — пятка, плечо и череп, да двенадцать — на просвечивание грудной
клетки, а из Большого дома — двое на просвечивание кишок; опять тот же
конвойный привел, ждут за дверьми.
— Какой «тот
же», Поля?
— А тот,
которому я приглянулась в прошлый раз — помните, смеялись мы? Я уже к нему
выскакивала: коли, говорю, кишок просвечивание — это значит, барием кормить, да
смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеется: сколько потребуется,
столько и просидим, говорит, время-то казенное!
Леля устало вздохнула.
— Начать
придется с них. Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять чего-нибудь
наглотались?
— Гвоздей,
говорит, наглотались, ну и народец! — усмехнулась санитарка.
— Это не с
радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я занесу в
журнал. А рентгеноскопию легких придется перенести на завтра — сегодня я
работаю только до двенадцати, санкция начальства уже имеется.
Поля протянула ей бланки со штампом
Большого дома, Леля бросила на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула:
Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле
он? Пятьдесят восьмая! Кто ж другой? Боже мой! Я его сейчас увижу!
Она оперлась дрожащей рукой на стол.
— Эй, Елена
Львовна, никак дурно вам? — окликнула Поля, доставая порошки из аптечного
шкафчика.
— Не дурно, нет, с чего вы взяли!— с
усилием ответила Леля.
«Я его сейчас увижу! Необходимо
сообщить ему об Асе. Я должна это сделать, я перед ним страшно виновата! Если
заметят — скандал подымут, засадят. Надо осторожно, очень осторожно! Хоть бы
мне успокоиться немного... Олег проглотил гвозди».
Она побежала к двери. Вот конвой, а
вот и заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны
лестницы.
Когда она выбежала, один Олег
поднялся, остальные остались, как были. Он встал, но ни одна черта в его лице
не дрогнула — была ли это все та же свойственная ему во всем выдержка или он
догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их встретились на
одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не
хватало: губы ее задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать
говорить — боялась, что голос сорвется и выдаст ее. Конвойный — рослый,
хамоватый парень — заговорил первый:
— Опять к
вам меня прислали, товарищ рентгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание
кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке.
Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы
задержать недолго: «черный ворон» ведь дожидается.
Леля тщательно старалась овладеть
собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго
заключенного: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким
лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как
больное животное.
— Этому
плохо, кажется? — сдавленным голосом проговорила, наконец, Леля.
— Народ ведь
такой отчаянный, товарищ! Никак за ими
не уследишь: и градусники и гвозди — все глотают! А потом отвечай за их. На
лестницу сейчас еле поднялись — этот вот совсем валится.
Леля взглянула на бланк.
— Это —
Дашков? — умышленно спросила она, указывая на уголовника.
— Дашков —
это я, — сказал Олег. — Я ничего не глотал, у меня повреждена рука.
Леля только тут увидела, что он
держал правую руку в левой, и она была замотана
тряпкой.
— Что с
рукой? — спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя
продолжала дрожать.
— Сломаны
пальцы, — ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.
Санитарка, вышедшая вслед за Лелей,
заахала:
—
Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды!
Слыхано ли, пальцы себе ломают!
— Я не ломал, мне их сломали! —
сказал Олег.
Конвойный стукнул винтовкой:
— Не
разговаривать! Отвечать на вопросы только!
Леля поняла — Олег сказал эти слова,
чтобы дать ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена
задернула ей глаза... «Мне, кажется, и в самом деле дурно!» — промелькнуло в ее
голове. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла,
наконец, в себе силы прочитать и разобраться в
написанном.
— Дашков
назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок — один Никифоров, —
сказала она уже более спокойно.
— Точно ли,
товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих говорили? — возразил конвойный.
— Совершенно
точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, — и Леля пошла, не оборачиваясь.
Поля приблизилась к стонавшему
уголовнику и взяла его под руку.
— Ну, идем.
Подымайся, идем! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!
Тот поднялся, шатаясь. Они вошли
первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.
— Подождите
за дверьми, — сказала Леля, останавливая последних.
— Нет уж,
разрешите и нам, товарищ. У обоих молодчиков по целой катушке, видать, «вышка»
ждет, будущие смертники. Боязно с глаз спустить, —
возразил тот же парень.
Леля содрогнулась и быстро взглянула
на Олега: он не изменился в лице — или для него это не было новостью, или он не
придавал значения разговору конвоя, а может быть, не вслушался в своеобразный
жаргон.
— В нашем
кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я отвечаю
за свои слова. Останетесь за дверьми, — настаивала Леля. Но конвойный не
отходил.
— Нет,
товарищ! Конечно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ
уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не
помешаю. Ведь я на службе, товарищ.
Леля не решилась более настаивать.
Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в
глубину комнаты. Леля мучительно искала выхода.
«Придется довериться санитарке или я
ничего не сделаю, а тогда я — последняя дрянь:
семья Аси столько со мной носилась, а я принесла им только зло».
Она окликнула санитарку и нырнула в
темную проявительную. Поля пошла за ней; они
остановились друг против друга при свете красных фонарей.
— Поля, я
вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить
вам, чем только смогу. То, о чем я попрошу, очень важно для меня, Поля.
— Да что вы
этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег — так я одолжу с радостью.
— Нет, нет,
Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.
— Ладно, промолчу. Да что надо-то?
Леля медлила.
— Чего бы
это такого могло приключиться с вами? Может, встречу с кем из врачей наладить нужно от мамаши под секретом и комнаты нет? Так моя
жилплощадь, хоть и мала, а все годится: пожалуйста, когда хотите, Елена
Львовна.
— О, нет, о
нет, Поля, совсем не то. Могу ли я вам довериться? Поля, видели вы этих двух
заключенных? Один из них, тот, который моложе, — муж моей сестры.
Поля насторожилась, и улыбка сбежала
с ее лица.
— Он по
пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер — только за это. У
него семья, ребенок...
Она задыхалась, Поля молчала.
— Я хочу
только... Я ничего плохого не сделаю... Два–три слова ему о жене и ребенке. Я
никого не подведу. Помогите мне!
— Елена
Львовна, дело-то ведь такое... Сами знаете... Если вы ему письмо сунуть
желаете, так ведь его обыщут при возвращении в камеру: найдут — загорится
сыр-бор. Тогда не сдобровать нам.
— Я знаю:
письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только... У него сломаны пальцы, по
рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем
временем внимание конвойного. Вы ему понравились — поговорите с ним, выманите
покурить... У нас еще полчаса до прихода врача. Поля, умоляю вас!
— Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я
гляжу: совсем вы извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу
— не враг же я сама себе!
— Это можно
сделать, только пока я буду укладывать его пальцы, — продолжала Леля, — человек
он в высшей степени выдержанный и осторожный... Он ничем не обнаружит... Мы
обменяемся только несколькими словами... Включите вентилятор, чтоб заглушить.
— Понимаю,
понимаю — устроим. Не плачьте только. Заряжайте кассету. Я пошла.
Леля зарядила кассету, приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и
стонал, Олег сидел с опущенной головой, заложив руки в рукава тюремного серого
халата. Минут десять провозились над уголовником, заставляя его
есть бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в
кишечник. Он ел, упираясь и отплевываясь, потом опрокинулся навзничь на
топчане.
— Теперь
ваша очередь, — обратилась Леля к Олегу официальным тоном. Он с готовностью
встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него.
— Глядишь, и
покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, —
засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы.
— Сядьте, а
руку протяните сюда, — громко скомандовала Леля, а сама быстро оглядела
кабинет, оценивая положение. Он впился в нее жадным ожидающим взглядом, и она
поняла, что он угадал ее маневр. Она взяла его искалеченную руку и положила ее
на кассету.
— Ася пока
на свободе, здорова; ее только раз вызывали: взяли
подписку о невыезде и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось
продать гостиную мебель, так что деньги пока есть. Я каждый день там бываю.
Наталью Павловну выслали в Самарканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже
взяли подписку о невыезде, ждем решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе.
Мама очень больна, Нина Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам
выслана во Францию.
Он смотрел вперед, на конвойного,
сохраняя бесстрастное выражение лица. Леля вновь удивилась его выдержке.
— Ася в
положении?
— Да.
Переносит хорошо, как и со Славчиком. Ее заставили
переменить удостоверение личности и выдали новое, на Дашкову. Славчику выписали новую метрику.
Он вдруг поднес руку к лицу и закрыл
глаза. Леля испуганно смолкла; он опустил руку, и лицо его было непроницаемо
по-прежнему.
— Несчастный
ребенок! С этой фамилией они не дадут ему жизни, — сказал он. — Что с Зинаидой
Глебовной?
— У мамы был
очень страшный приступ стенокардии; повлияло все, что случилось. Подождите
минутку: я сделаю снимок, чтобы не возбуждать подозрений, — и она отбежала к
столику управления. — Больной, спокойно: я снимаю! — прозвучал через минуту
тонкий голосок. Парочка у двери флиртовала по-прежнему.
— Я перед
вами виновата... очень виновата... Простите, если можете! — шепнула она, и
голос ее оборвался.
— Я не вижу
вины с вашей стороны.
— Я ввела в
дом провокатора... Как же нет вины?
— Спокойней,
Леля! Вы слишком волнуетесь, и это видно по вашему лицу. Не вините себя: я уже
давно был под ударом... Меня выслеживали, и я это знал. Надеюсь, с Асей вы
друзья по-прежнему?
— У Аси
золотое сердце, а я, как только поняла, какую роль сыграл этот человек, тотчас
закрыла перед ним дверь.
— В этом я
был уверен, — сказал Олег.
— Больной! —
жестко и повелительно крикнула вдруг Леля, — не двигайте руку! Сколько раз я
буду укладывать ваши пальцы?
Олег понял ее игру.
— Вы делаете
мне больно, сестра, — ответил он в тон ей. Конвойный стукнул прикладом,
очевидно, для поддержания дисциплины, и снова отдался захватывающему разговору.
— Леля,
скажите Асе, чтобы непременно обратилась в консультацию по охране материнства и
младенчества; эти учреждения имеют некоторые права, гепеу,
конечно, всесильно, но попытаться следует. Меня отсюда живым, разумеется, не
выпустят; к опасности я привык, и за последние минуты пусть Ася особенно меня
не жалеет. А о пытках не говорите ей теперь — потом, позднее... с тем чтобы она могла когда-нибудь рассказать детям... Они
должны узнать все.
— Неужели
пытают?
— Спокойней
Леля. Допрашивают сутками... Следователи меняются, а допрашиваемый
остается... Не позволяют ни отойти, ни сесть, пока не упадешь замертво. Очень в
ходу пытка бессоницей; в «Шанхае» бьют
бичами по плечам и ломают пальцы... Говорят, есть шкафы, где задыхаются, но сам
я не видел их.
— Больной,
спокойно, снимаю. — Она опять отошла к столику управления, потом вернулась.
— А что, Славчик еще вспоминает меня? — спросил Олег, и только тут
голос его дрогнул, и что-то блеснуло в глубине глаз. У Лели тотчас же полились
ручьем слезы.
— У меня
такой насморк, Поля, такой насморк... — она выхватила платок.
В эту минуту быстрым деловым шагом,
бойко и молодцевато вошел в кабинет врач — молодой, самоуверенный, с партийным
значком.
—
Здравствуйте, Елена Львовна! Здравствуйте, Поля! Ну, как? Больных много?
Желудки или легкие?
Поля живо отпрянула от конвойного,
Леля убежала в проявительскую. Врач облачился с помощью
Поли в белый халат, после чего уголовника тотчас поставили за экран; очень
скоро удалось обнаружить гвоздь. Один из конвойных объяснялся после этого по
телефону с начальством, требуя инструкций; Леля писала под диктовку врача
заключения по поводу гвоздя и сломанных пальцев (врач диагностировал по мокрому
снимку).
Ее не было в кабинете, когда
конвойные уводили своих подопечных; выйдя из проявительской,
она стремглав выскочила вслед за ними и увидела Олега уже на повороте лестницы:
глаза их встретились в долгом взгляде... «В последний раз!» — сказала себе Леля.
— Интересный
мужчина этот пятьдесят восьмой! Как вы находите, Елена Львовна, а? Вы так на
него посматривали, — сказал рентгенолог, когда она вернулась к экрану. Леля
дрожала, но принудила себя улыбнуться.
Было уже около двенадцати.
Информировав врача, что имеет разрешение уйти, она сняла халат, взяла свой
маленький саквояжик и спустилась в гардероб, потом на
улицу.
«Последний час свободы! Необходимо
теперь же сообщить Асе про Олега. Забегу на почту. Надо осторожно,
иносказательно, чтоб перлюстратор не заподозрил...»
В результате долгого обдумывания
получилось следующее послание: «Милая Ася! Пишу тебе перед тем, как уйти к
нему. Видела на службе Олега. Он пока здоров и просил передать тебе, чтобы ты
непременно обратилась в охрану материнства и младенчества. Я, наверное, уеду на
курорт. Расстаемся надолго. Постарайся не потерять меня из виду. Мамочку,
родную, бесценную, и тебя, мою кроткую, дорогую, люблю больше самой себя. Будь маме
без меня дочкой. Твоя злая, виноватая, но безмерно любящая Леля».
Она два раза перечла это письмо.
«Можно подумать, что улепетываю с любовником! Ну да мама и Ася поймут, а мне
только это нужно, — и запечатала конверт. — Пора. Опаздываю. О, тоска! А тут
еще это солнце и эти цветы — шиповник на каждом углу! Я знала, я всегда знала,
что не буду счастлива. Будь ты проклят, мерзавец
Геннадий. Никогда не прощу».
Прямо перед ней высился белый
Преображенский собор — собор гвардии, где столько раз выстаивали службу ее отец
и дед, и где венчалась ее мать двадцать четыре года тому назад. Она постояла в
нерешительности и потом переступила порог храма. Милый-милый, давно знакомый
запах свеч и ладана, полусвет, огоньки и печальные родные напевы... Все это
напоминало ей детство; смутное волнение овладело душой. Обедня кончилась,
кого-то отпевали.
«Когда я теперь увижу храм? Может
быть, никогда! Я грешница без грехов: каяться мне не в чем, а душа не
возносится и падает все ниже и ниже. Я плохо кончу. Избави мя от сети, юже составиша ми... Как странно:
эти слова как будто для меня! Недостреленная
перепелка попалась в сеть, и уже не избавит никто и ничто! Тени прошлого губят
меня. Спасибо тебе, Господи, что Ты дал мне так мало радости, спасибо, что в 23
года у меня впереди только тюрьма и лагерь. Услыши
меня хоть раз в жизни: спаси от пасти боа-констриктора. Но Ты ведь не сделаешь!
О чем же мне с Тобой говорить? Сохрани мне хоть мою маму... а впрочем, Ты и
этого не сделаешь... Тоска!»
Стальные, холодные, серые глаза
боа-констриктора остановились на ней, когда она переступила порог кабинета.
— Садитесь,
товарищ Гвоздика, садитесь! Потолкуем. Ну, что ж — вы уличены. Вы не только не
осведомляли меня, нарушив наше соглашение. Вы сознательно сбивали и запутывали
следственные органы, вы прикрывали врага. Прямая контрреволюция! Вы сами
оказываетесь активным врагом, скрывающимся под маской хорошенькой, кокетливой
девушки. Ваша порция свинца вас дожидается! Можете быть спокойны!
Леля молчала.
— Ну-с, как
же мне с вами быть, Елена Львовна? А?
— Вы можете,
конечно, издеваться, сколько захотите, а я повторяю то, что говорила: я не
знала, что Казаринов фамилия вымышленная.
— Что? Ты
все еще лжешь, мерзавка, отродье
белогвардейское! Не знала! Она не знала! «Я давно хотела вам доверить нашу семейную
тайну» — это чьи же слова, по-твоему?
— Ах, вот
что, вот что! Он сообщил даже такие подробности? Какой услужливый этот
Геннадий. Ну, тогда в самом деле мне уже нечем
защищаться. Да, я знала, кто Казаринов по происхождению, но ведь не все такие подлецы, как комсомолец Корсунский! Мне была дорога семья
сестры. Олег Андреевич контрреволюционер в прошлом — он честно работал в
порту...
Внезапно сильным ударом ноги он
вышиб из-под нее табурет, и она упала на пол.
— Молчать! Не разводить тут плешей
или я тебя сгною в лагере!
Леля встала с пола и подняла
уроненную сумочку.
— Вы не
смеете толкаться и говорить мне «ты», — сказала она. Интонация обиженного
ребенка послышалась в ее голосе.
— Что?! Я не
смею? Да я могу на расстрел послать, если захочу! Вы арестованы, гражданка.
Садитесь на тот стул, туда, говорю, подальше; подайте вашу сумочку.
Порывшись в сумочке и вынув оттуда
документы, он отложил их в сторону и взялся за телефон.
— Алло! Вот
мне надо девушку оформить. Подошлите в тринадцатый кабинет ордер на арест.
Леля дрожала, хоть и старалась всеми
силами сохранить спокойствие. Следователь повесил трубку и прошелся по комнате.
— А что,
Дашкова молодая — Ксения, — знала она прошлое мужа? — спросил он.
— Из
показаний Геньки вам уже все достаточно известно, —
огрызнулась Леля.
—
Пренеприятная личность эта ваша Ксения! Я видел ее, когда брал подписку о
невыезде, и мне настолько неприятно было иметь с ней дело, что у меня даже
начались непроизвольные сокращения мышц в скулах, как
от кислого яблока. И что вы ее жалеете? Себя из-за нее запутали.
«Бес, которого корчит от ладана», —
подумала Леля.
Вошел один из сотрудников с
какими-то бумагами, и начались мытарства. Помощник следователя повел Лелю по
бесконечным коридорам; спускались, подымались, снова
спускались. Главное здание огепеу — шедевр советской
архитектуры — соединяется с тюрьмой коридором с окнами; коридор этот получил
прозвище — «мост вздохов». Через него, не выходя на
улицу, заключенных проводят в здание тюрьмы и обратно на допросы. Леля не раз
слышала про этот «мост вздохов» и, узнав по описанию,
поняла, куда попала. Теперь переходы пошли длинные, коридоры темные, стены
сырые с тусклыми лампочками, двери железные, сквозные, похожие на ворота.
«Бьют в «Шанхае»... что такое «шанхай»? А что если меня ведут туда?» — и сердце замирало.
Наконец вошли в комнату, которая
была поделена на секторы; в каждом секторе стоял топчан. Здесь ей разрешили
сесть и заставили заполнить анкету, а также измерили ее рост и записали
приметы: фигура худощавая, аккуратная, волосы кудрявые, стриженые; красивая
блондинка, родинка на щеке, маленькие руки. Тут же сфотографировали, посадив на
особый стул с прибором, который обуславливал позу; взяли также отпечатки
пальцев. Потом опять бесконечными коридорами повели к доктору. Пока доктор
выслушивал ее сердце, она смотрела на странное сооружение, похожее на
хирургический стол или зубоврачебное кресло, — для чего оно? Может быть, это
орудие пытки? Это и в самом деле оказалось орудием пытки, но пытки моральной:
врач приказал лечь на это кресло и подверг ее гинекологическому осмотру.
В соседнем секторе следователь опять
звонил кому-то, говоря: «Приготовьте камеру», — и опять пошли бесконечными
коридорами. После бессонной ночи и всех мук этого дня Леля чувствовала такую
усталость, что всякая восприимчивость притупилась понемногу, и она думала уже
только о том, чтобы заснуть скорее, пусть в камере, но заснуть!
Прошли еще
через одну железную дверь и оказались в очень большой удлиненной комнате; она
имела совершенно особый покрой: по правую сторону были окна, по левую шел
длинный ряд узких камер-одиночек, расположенных в два этажа. На каждой
дверце — «глазок» на уровне человеческого лица, пониже — окошечко, через
которое подают еду; подымавшаяся в верхний ряд камер железная лестница была
затянута проволокой; во всю длину комнаты был расстелен красный бобриковый
ковер.
Подошла конвойная женщина и приняла
Лелю под свою ответственность.
— Идите
тише, уже был отбой — второй час ночи, — сказала она Леле.
Оказалось, что в допросах,
процедурах и бесконечных переходах прошел и кончился день. Вошли
в одиночку: прямо — окно, высокое, скошенное; слева — привинченная к стене
металлическая откидная койка; справа — тоже откидной металлический столик и
сиденье, лицом к окну; полочка с алюминиевой миской и кружкой; под окном —
унитаз и раковина.
— Отдайте
мне пояс с застежками для чулок и ложитесь немедленно спать, головы одеялом не
закрывать, — скомандовала женщина и, получив требуемое,
захлопнула дверь одиночки.
Юная узница еще раз растерянно
оглядела свое убежище, потом откинула койку, свернула вместо подушки неуютное
серое байковое одеяло и легла на жесткий матрац, закрывшись пальто.
«Мост вздохов»,
«шанхай», сломанные пальцы... а мама, наверное, уже
умерла!» — и в ту же минуту заснула, как в бездну провалилась.