Глава вторая
ДНЕВНИК ЕЛОЧКИ
2 мая 1932 г. Это то, чего
я страшилась всего больше в течение последних трех лет! Теперь для меня потерян
последний смысл жизни. Лучше мне было умереть, чем пережить то, что я
переживаю! Три года назад, раненная в самое сердце, я оплакивала надежды на собственное счастье; мне стоило очень больших усилий не
пасть духом, трансформироваться и удержаться в жизни. Сейчас к моему отчаянию
уже не примешивается никаких личных чувств: погибает человек, который был
способен на подвиг, который жаждал борьбы и выжидал минуту, чтобы броситься
противнику на горло. Он — Пожарский в потенциале, и вот он погибнет в их
застенках! Он погибнет, а эта ничтожная масса, эти жалкие политические кастраты
— воспитанники коммунистической партии, в которых нет ни чести, ни
благородства, ни величия, эти распропагандированные морды,
наводняющие нашу действительность, останутся жить? Я вижу впереди полную гибель
России — моральное разложение, оскудение… Я вижу ее конец, как черную бездну,
кишащую жалкими выродками вместо людей! Мне страшно
смотреть в эту бездну! Моя вера в великую миссию «последних могикан», которые
призваны возглавить великую грядущую борьбу, терпит поражение: таких людей не
остается! Единицы, которые еще скрываются, — обречены! Россия не будет спасена
или спасется совсем другим путем, а для меня смерть моей мечты — моя моральная
смерть! Я — убита.
Ася, конечно, попадет в мученицы —
таков уж ее поэтический жребий. Это ее горе, а мое — никому не известно! Я в
стороне, как всегда. А между тем силу моего горя даже измерить невозможно…
Конец.
3 мая. Что
удерживает меня от самоистребления? Мне хочется до конца искренне ответить себе
на это. Прежде всего, еще живет слабая, правда, надежда иметь о нем известие —
проштемпелеванное, сто раз проверенное письмо или свидание с Асей... Еще
принимают передачи — значит, еще можно что-то для него сделать. Второе: мне
жаль Асю! Я стараюсь помочь ей, чем только могу, и это спасает меня от
прострации. Мелькает мысль о преступности самоубийства; и православие и
теософия одинаково порицают его. Пресечь курс духовного роста и свести к нулю
все очистительные испытания настоящего существования — такая возможность
удерживает. Допускаю, что за всем этим прячется и звериный, естественный страх
смерти. Я его не замечаю, но я не настолько самоуверенна, чтобы исключить вовсе
его роль. Вот так и бьюсь изо дня в день, но долго такое состояние тянуться не
может.
4 мая. Вспоминаю
его слова, сказанные в последнюю встречу — он словно простился со мной! Я
никого не ждала в этот вечер; сначала читала, потом грустила, сидя у окна.
Вечер был так прекрасен, что не хотелось ни прибираться, ни шить. Слышу звонок
— открываю: чета Дашковых! У него на руках карапуз, который начинает немного
походить на своего отца (хотя
существо это, прямо скажем, несносное!); она — с букетом ветрениц и фиалок,
прехорошенькая в своей соломенной шляпке с большими полями. Были они недолго, и
разговор был самый общий — ребенок все время отвлекал внимание; одна только
минута была значительна и наполняет меня сознанием удивительных тайн, скрытых
за внешней, фактической стороной жизни! Ребенок заявил — «пипи»,
и Ася вывела его за ручку, а мы остались на минуту вдвоем. И вот он сказал:
«Елизавета Георгиевна, у меня давно нарастает в душе желание выразить вам то
глубокое уважение, которое я питаю к вам еще с первой печальной встречи в дни
нашей юности. Вы настоящая русская женщина — такая, каких описывал Некрасов.
Нравственная красота вашего образа всякий раз заново поражает меня», — и он
поцеловал мне руку. Поразительно, что это как раз те слова, которыми в моих
мечтах оканчивались наши воображаемые встречи. Не хватает трех ничем не
заменимых слов — «я вас люблю!», но все остальное — вплоть до ссылки на
Некрасова — точно списано со страниц моего дневника. Он точно прочитал тайком и
высказал... Разве не
удивительно? Что побудило его вдруг заговорить? Предчувствие, что более мы не
увидимся? Ведь не эти же пустяки — ветчина и масло, которые я ему подсунула
будто бы от Аси? Визит их состоялся 30-го вечером, а на другое утро... Боже
мой! У меня заранее было решено уехать первого мая в Царское Село, в парк,
чтобы не видеть парада, гулянья, пьянства и прочих прелестей «пролетарского праздника». Но дело в том, что
еще вечером я обнаружила сумочку, которую Ася забыла у меня на пианино; там
могли быть ключи и деньги... И вот на другое утро по дороге на вокзал я
забежала к ним, чтобы вернуть
ридикюль. На мой звонок открыл гепеушник с винтовкой. Очевидно, я очень
изменилась в лице, потому что тотчас услышала: «Не пугайтесь, гражданочка, не
пугайтесь. Входите и, пожалуйста, нам ваши документики». Хорошо, что всегда ношу их с собой! Я стала
открывать мой портфель, но руки мои так дрожали, что я не тотчас смогла это
сделать. Ведь я могла предполагать себя арестованной! Это были только две–три
минуты, но, Боже мой, сколько я успела передумать! Ужасней всего была мысль,
что текущая тетрадь дневника не спрятана и находится в ящике письменного стола,
а там упоминается фамилия Олега! Вторая, не менее
убийственная мысль была, что он, по всей вероятности, уже арестован —
почему бы иначе гепеу засело в этой квартире? И
третья мысль — какова будет теперь моя собственная
судьба? В моем дневнике есть фразы, которые мне не простятся... Я слышала, как
стучит собственное сердце! Через минуту
они сказали: «Пожалуйте-ка теперь нам ваш портфельчик». К счастью, в
портфеле ничего не было, кроме завтрака и книги для чтения в поезде; а в
сумочке у Аси — зеркальца, надушенного платка и засушенной розы. Все это мне
тотчас вернули со словами: «Так, гражданка!
Аресту мы вас не подвергаем, но отпустить из квартиры в течение
нескольких часов не можем. Пройдите во внутренние комнаты и посидите. К телефону
и к наружной двери не подходить».
С этого момента я успокоилась за
себя, тем более что увидела бабу-чухонку, по всей
вероятности молочницу, которая сидела тут же с кувшинами — стало быть, я задержана была в общем порядке: это
была засада — хотели кого-то выловить или кого-то поджидали и механически
задерживали всех приходящих, чтобы о засаде не стало известно. Но, успокоившись за себя, я еще сильней заволновалась за Олега и
Асю, тем более что навстречу мне
никто не выходил. Вступив в
гостиную, я увидела Наталью Павловну и мадам;
француженка пошла мне навстречу
со словами: «Oh, ma chere, quel malheur! Monsieur le prince est arrete!»[1]
Помню: я оперлась о стол и видела,
как дрожат мои руки! Наталья Павловна с обычной спокойной корректностью
выразила мне сожаление по поводу того, что я попала в засаду, и двумя–тремя
словами объяснила происшедшее, говоря, что при обыске ничего не обнаружили и
что пришли уже с готовым ордером на арест, так как им стала известна подлинная
фамилия Олега.
— Каким же
образом это могло случиться? Чей-нибудь донос? — спросила я.
Наталья Павловна ответила: «Не
знаю», но ответила после минутного молчания, как будто не пожелала сказать
правду. Это оставило во мне неприятный осадок, даже промелькнула мысль — уж не
подозревают ли они меня!
Наталья Павловна сидела на диване
около Лели Нелидовой, которая лежала с закрытыми
глазами, всхлипывая, как ребенок.
— Ну,
успокойся, детка, успокойся! — как-то необыкновенно мягко и ласково повторяла
Наталья Павловна. Даже странно было видеть эту нежность — естественнее,
казалось бы, утешать Асю и никого другого. Я нарочно тут же спросила — где Ася?
Мне ответили, что у себя со Славчиком и что боялись, как бы не подвергли аресту и ее, но, к счастью, этого не
случилось. Я села около самой двери, не желая никому навязывать своего общества
и чувствуя, что вся дрожу от нервного напряжения. Гепеушников
теперь присутствовало только двое, и они оставались в передней. Наталья
Павловна и француженка были очень бледны и осунулись за одну ночь. Леля вдруг
села и, поправляя волосы, стала отрывисто говорить: «Мама... беспокоится...
ждет. Домой... к маме!» — и снова разрыдалась, припав к плечу Натальи Павловны.
— Ну,
перестань, перестань, дорогая, выпей воды! — повторяла Наталья Павловна и
гладила ее волосы, а мадам держала рюмку с валерьянкой. Это все показалось мне
чрезвычайно странно — что за претензия быть в центре внимания, когда в семье
такое горе! Заставлять утешать себя людей, которых несчастье коснулось гораздо
ближе, — невоспитанность, которой я не ожидала от Лели Нелидовой.
Я ведь молчу! Это горе меня касается, во всяком случае, ближе, чем ее. К чему
все эти рыдания?
Вошла Ася. Она мне показалась почти
восковой. Мы пожали друг другу руки молча. Зазвонил
телефон, к которому подошел гепеушник; нам слышно
было, как он говорил кому-то: «Кого вам, гражданочка? Кого? Елену Нелидову? Да,
да, здесь есть такая. Подойти к телефону не может. Ничего не случилось, не
беспокойтесь, гражданочка. К телефону не подойдет. Сколько же мне
повторять—то?» Все переглянулись.
— Сейчас
прибежит Зинаида Глебовна, — сказала озабоченно Наталья Павловна.
И действительно, через полчаса она
была здесь же, испуганная непонятными словами, и, разумеется, была тотчас
задержана. Наталья Павловна увела ее к себе в библиотеку и долго говорила с ней
наедине, потом обе опять сидели около Лели, которая все так же или лежала молча, или начинала плакать так, что ее отпаивали
водой, но не говорила по-прежнему ни слова. Ася держалась очень сдержанно и
молчаливо; мне хотелось узнать у нее несколько подробностей, но видя ее
подавленность, я не решилась расспрашивать. Славчик прибежал с какой-то игрушкой и стал было дергать Лелю,
повторяя: «Тетя Леля, смотри — зая!» — но его
заставили отойти. Было уже 3 часа, когда madame вскипятила чайник и пригласила всех
за стол, чтобы немножко подбодриться чашкой крепкого чая. Лелю, однако, не
удалось заставить сесть: она попросту не отвечала, как в столбняке; Ася
принесла кашку и стала кормить Славчика, но сама не
ела, уверяя, что у нее в горле комок и глотать она не может. Я решилась выпить
чашку, потому что все время дрожала, как в ознобе. В эту минуту опять
послышался звонок и чей—то испуганный возглас, а в ответ на него все то же: «Не пугайтесь, гражданка, не пугайтесь,
заходите!» Женский голос произнес еще несколько слов, и Наталья Павловна
сказала:
— Это Нина!
Ах, Боже мой! — и взялась рукой за лоб.
— Какая княгиня
Дашкова? Почему Дашкова? Я — Бологовская! —
послышался уже около самых дверей взволнованный голос Нины Александровны.
— Ну, стало
быть, урожденная Дашкова.
— Нет, нет!
Я урожденная Огарева. Неправда!
— Постой,
постой, товарищ Иванов: она княгиня по первому мужу; а вы не рыпайтесь зря,
гражданочка. Из-за чего спорите? Неужели же мы не разберемся? Нам о вас все
доподлинно известно — Нина Александровна Огарева-Дашкова-Бологовская,
так? Так! Ну и не из-за чего волноваться! А ты, Иванов, не лезь. Товарищ
начальник не с тебя, а с меня порядок спрашивать будет. Пойдите в эту дверь,
гражданочка, и сядьте там.
На пороге показалась Нина
Александровна и, увидев Наталью Павловну, бросилась ей на шею. Они заговорили
полушепотом, Нина Александровна плакала. Жизнь абсолютно была выбита из колеи —
чувство было такое, что к обычной действительности с ее повседневным укладом мы
уже не вернемся вовсе. Прошло еще с полчаса... Вдруг вошел агент, по-видимому старший (который, как мне сказали, распоряжался
во время обыска, а потом уходил). Он сказал:
— Кто здесь
Нина Александровна Бологовская, бывшая княгиня
Дашкова?
— Я, —
проговорила княгиня, бледнея.
—
Приготовьтесь следовать за нами.
Мы все так и ахнули. Первой нашлась
Наталья Павловна, она подошла к княгине и обняла ее:
—
Успокойтесь, Ниночка, не дрожите так, дитя мое! Мадам, будьте так добры, дайте
Нине Александровне мой чемодан и мешочек с ржаными сухарями, которые у меня
приготовлены на всякий случай. А ты, Ася, вынь из моего шкафа перемену белья и
два полотенца. У меня только сорок рублей, а деньги обязательно надо иметь при
себе... Зинаида Глебовна, дорогая, не найдется ли у вас сколько-нибудь?
Нелидова вынула пятнадцать рублей;
княгиня, вся дрожа, поднялась, поцеловала руку Наталье Павловне, потом приникла
на минуту к ее груди.
— Господь с вами, дитя мое, —
сказала Наталья Павловна.
Потом княгиня повернулась к Асе,
взяла ее за виски, молча, долгим взглядом посмотрела на нее, поцеловала и пошла
к выходу. Со мной она не простилась. У порога она обернулась и сказала:
— Брат... Мика... Дайте ему знать, — и вышла между двумя агентами.
Очень скоро после этого тот же
человек вошел и сказал, что засада снята и мы можем
расходиться. Уходя, я незаметно положила тридцать рублей на самоварный столик в
надежде, что сочтут своими в этом переполохе. Дома ждали пустота и отчаяние.
5 мая. Сегодня была
у них и видела Лелю Нелидову. Она страшно осунувшаяся и бледная — не лучше Аси,
но держится теперь вполне прилично. Конечно, снимает сливки (в смысле отношения
к себе). Впрочем, я отлично понимаю, что ревную Асю к Леле и Лелю к Асе, а
потому, конечно, несправедлива. Они все ждут репрессий. Чудовищно страшно
чувствовать себя накануне приговора, высылки, разлуки, разоренья... Звонки
пугают всех — ждут то вызова к следователю, то повестки с предписанием
немедленно выехать, Наталья Павловна торопит с распродажей вещей, Ася бегает на
Шпалерную, тщетно стараясь попасть к прокурору... и это все вместе взятое
создает крайне удручающую атмосферу. Все почему-то уверены, что опасность
грозит в первую очередь Леле Нелидовой. Я слышала,
как ее мать говорила: «Я совершенно перестала спать, мне все время чудится, что
идут за Лелей». А вчера Наталья Павловна сказала:
— Почему не
идет Леля? Уж не случилось ли чего-нибудь? Господи, спаси нас и помилуй! Мать с
ума сойдет, если возьмут девочку!
Я или чего-то не улавливаю, или от
меня что-то скрывают: аристократическая каста всегда тяготеет к замкнутости, а
я чужая! И вот даже то, что я между ними одна не обреченная, уже отъединяет
меня от них, и, наверное, именно потому в обреченности мне чудятся элементы
«похоже». Я жизни себе не представляю без Олега, без Аси и ее семьи. Они и не
подозревают, что я приношу к ним в дом полностью все мое сердце! Без них —
абсолютное одиночество, и любовь моя никому не будет нужна... Вот так и
случается, что человек переносит любовь на животное, а еще смеются над старыми
девами и одинокими стариками, которые привязываются к собакам, кошкам и
лошадям. Смешного тут, впрочем, ничего нет.
6 мая. Мне кажется,
Леля Нелидова не любит меня. Неужели она так злопамятна, что не может
забыть случайного, минутного недоразумения? В искренности и сердечности она
значительно уступает Асе; меня очаровывает в ней только «похоже» и отблеск
чего-то кровно Асиного. Это показывает, насколько я
еще легко попадаю под обаяние формы!
Француженку сегодня вызывали в
консульство: у нее неприятности по поводу ее поведения во время ареста Олега —
говорят, она бранила во всеуслышание советскую власть и, кажется, съездила по
физиономии старшему гепеушнику. Арестовать ее,
конечно, не могут, а вот принудить выехать за пределы СССР отлично могут, и
Наталья Павловна очень этого опасается.
7 мая. Что делает
он в заточении, что думает, что чувствует? Томится ли за свою Родину, или его
мысли все только о семье? Вспомнил ли меня хоть один раз? «Почти
наверное расстрел, — это мне сказала Наталья Павловна и прибавила: — Асе я не
говорю, но она и сама, мне кажется, это понимает».
Расстрел... Выведут, завяжут глаза и
... такого человека больше не будет! Пролетариат расправится с аристократом!
Впрочем, нет, вздор говорю! Вот когда жгли их майорат и убивали его мать — это
была пролетарская месть, а сейчас это идет не с низов, не стихийно, это
резвится Сталин; ему не нужны люди, он хочет стада баранов, которых «железным
посохом» погонит к «неизведанным безднам». Древних имен он
боится не только как знамени, вокруг которого может сплотиться оппозиция, — он
знает, что это головы, в которых мозги отточены из поколения в поколение,
которые отлично разбираются во всем происходящем и не пойдут слепо. Надо
уничтожить все головы, которые мыслят — всю интеллигенцию, ну, этим он и занят.
Допросы... Я все знаю. Зять Юлии Ивановны вышел недавно оттуда с отбитой почкой
— следователь на допросе! Сначала это были темные слухи, которые ползли, передаваясь
шепотом: «Знаете ли, ему отбили почку...»; «Знаете ли, у него переломлены
пальцы...» Теперь истязания в тюрьмах перестали быть тайной; об этом знают все!
Вчера вечером от беспокойства и тоски я дошла до исступления: я металась по
комнате, свет белой ночи за окном изводил, нагоняя невыносимую тоску... Потом я
как-то вся застыла. Я не могу позволить себе истерику, как Леля: около меня
никто не сядет на диване и некому отпаивать меня водой.
8 мая. Гром опять
грянул! Наталья Павловна получила повестку о высылке в Самарканд в трехдневный
срок. Чтобы оттянуть время, заявили, что по состоянию здоровья она ехать не
может, и теперь ждут врача от гепеу. С Аси и Нелидовых взяли подписку о невыезде, это значит — жди
репрессии. Ася страшно волнуется, как она уедет, оставив Олега в тюрьме; однако
лица, присоединенные к обвинению только по родству, высылаются обычно после
приговора над обвиняемым. Во всяком случае, и я, и Леля клялись и божились ей,
что будем носить передачи и к прокурору пойдем, на это Ася ответила Леле: «Ты
сама под ударом». Почему? Они все недостаточно практичны и много теряют
драгоценного времени: надо было давно рассовать по комиссионным магазинам
мебель и вещи, а они до сих пор еще ничего не сделали; Ася машет рукой и
отвечает: «Все равно», — а на что она будет жить? Сегодня у них весь день
какие-то споры, чего никогда не бывало: Наталья Павловна, обычно такая
выдержанная, даже возвысила голос и почти кричала на Асю: «Сейчас же за рояль!
Через две недели выпускные экзамены, а ты не прикасаешься к клавишам! Ты
обязана закончить, или ты пропадешь! Подумай о ребенке!» И потом сказала,
обращаясь ко мне: «Это все последствия ее глупости: когда была беременна, из
кокетства не пожелала играть на экзамене и задержалась на целый год, а вот
теперь может сорвать себе окончание!»
Ася со своею кротостью не возражала
ни слова и послушно села к роялю, но, не начиная играть, только приникла лбом к
крышке. Я обняла ее, а она сказала: «Не могу играть, не могу!» — и осталась
сидеть в том же положении.
Второй предмет недоразумений —
собаки: белый пудель — Лада ждет щенят, а тут еще Олег привез из Луги
породистого старого сеттера, который пристал к нему на улице. Наталья Павловна,
которая, оказывается, несколько практичней остальных, уверяет, что собак необходимо
подарить или продать, так как содержать их не на что, а таскать с собой по
ссылкам немыслимо, но Ася ни за что не соглашается, я даже не ожидала от нее
такого упорства. Сеттер, по-видимому, успел очень привязаться к Олегу и целыми
часами воет около входной двери, что производит очень тяжелое впечатление.
10 мая. Сегодня
опять разговоры о собаках. Ася твердит свое: «Олег так любит его». Я посмотрела
на сеттера с длинными шелковыми ушами и тоскующим взглядом, и меня вдруг
охватила нежность к этому псу. Я сказала, что готова его взять, и уже
вообразила, как буду его любить и беречь, но к великому моему изумлению Ася
ответила: «Нет, не могу, не расстанусь!» Как раз в эту минуту маленький Славчик ласкался к ней, и мне пришла в голову совсем новая
мысль: у нее ведь остается ребенок — ребенок от любимого человека, ребенок,
который уже теперь походит на него, а у меня никого, ничего! Я хватаюсь за
собаку, которую он любил, чтобы плакать, когда она будет выть, и даже в этом
получаю отказ! Мне стало очень горько, и досада на Асю сегодня весь день
преследует меня.
11 мая. Эта мадам —
симпатичная, добрая, энергичная, живая, но у нее есть склонность к игривости,
которая ее не покидает даже в самые трудные минуты. Вчера Ася рано легла, так
как очень устала, простояв в тюремной очереди 6 часов; а мадам и Наталья
Павловна оставались в гостиной; мадам вертела цветы. Я подошла к ним
проститься, и в эту минуту как раз до нас донеслись заглушённые рыдания Аси из
спальни. Они переглянулись, и француженка сказала:
— La
pauvre petite… Elle est si jeune encore![2]
Зачем такое сопоставление слов?
Причем возраст? Было вложено что-то специфическое, какой-то намек... Ей, мол,
объятий и поцелуев в этой спальне не хватает... Наталье Павловне, по-видимому,
тоже что-то не понравилось в словах француженки: она нахмурилась и встала,
говоря: «Пойду успокоить».
12 мая. Мадам
уезжает завтра. У них полное отчаяние. Ася, которая до сих пор держалась очень
мужественно, в этот раз разрыдалась с таким отчаянием, точно она теряет мать.
Мадам, всегда очень экспансивная, ревела, как белуга, обхватив шею Аси. Вещи
никто не продает, а ведь каждую минуту можно ждать конфискации. Я опять
говорила, но до них не доходит. Сегодня Наталья Павловна подозвала меня к себе
и говорит: «Дайте мне вас поцеловать за все ваши заботы, моя милая, добрая.
Спасибо, что вы нас не оставляете». Эти слова согрели мне сердце, а то я уже
начинала думать, не лишняя ли я у них. Я предлагала делать Наталье Павловне
инъекции, укрепляющие сердечную мышцу, но она отказалась, говоря: «Сейчас мне
чем хуже, тем лучше». Гепеушный врач отложил срок
высылки на неделю.
13 мая. Не верю, что
больше никогда не увижу его, не верю! В моей душе как огнем выжжен след от его
гордого облика. Этот след останется, а самого человека не будет? Что-то с самого
начала в корне сложилось не так... В цепи наших отношений не хватает какого-то
очень важного звена... Пустое место! Сжечь огнем и пройти мимо! Ведь если
выжжен след... должно это было повлечь еще иные изменения в моей жизни...
Странно, что теперь, когда Олег уже как бы канул в вечность, во мне опять
накипает возмущение. Эти белые ночи я возненавидела! Они и раньше были моими
врагами, так как дразнили обещаньями, а сейчас они меня тиранят. Огнем выжжен
след, а человека нет! Что лучше или вернее — что хуже: иметь и потерять, или не
иметь вовсе, или, как я, не имея иметь и все-таки потерять? Когда я одна, тоска
переполняет меня через край. Как ни странно, у Бологовских
мне легче. Обстановка там самая удручающая и тревожная, но там я не одна, я
иногда полезна, а главное — там все полно Олегом. Бывает обидно и больно, и
все-таки только там мое место — около дорогих ему людей.
[1] О, моя дорогая, какое горе! Мсье князь
арестован! (фр.)
[2] Бедное дитя… Она
еще так молода! (фр.)