Глава тридцать третья
Накануне первого мая, сразу после
работы — утренняя смена кончалась в три часа — Олег помчался на вокзал, в восторге
от мысли, что может провести дома двое с половиной суток. Пришлось забрать с
собой Маркиза, которого слишком жалко было оставлять в голоде и одиночестве.
В Ленинграде, выскочив вместе с
собакой на ходу из трамвая, он забежал в гастроном на углу купить Асе и Славчику
по пирожному. «Вот обрадуются мои птенчики! Скорей бы увидеть их лица! Уж пущу
же я пух из моей перепелки!» И едва он это подумал, как тут же в магазине
увидел ее: она стояла спиной к одному из прилавков, а в руках у нее были
довольно безобразные бумажные розы. Она тоже увидела его и быстрым движением
тотчас же спрятала цветы за спину. Это было достаточно красноречиво, чтобы
понять, в чем дело.
— Отдай
розы! — сказал он, поспешно приблизившись и стискивая ее руку. — Без
возражений. На нас уже поворачиваются! Выходим.
В луче яркого весеннего солнца,
брызнувшего на них при выходе из магазина, глаза ее испуганно и растерянно
поднялись на него.
— Так вот
оно что! Ты продаешь цветы! Да неужели уже дошло до этого? Ты, стало быть, от
меня скрываешь свои затруднения? О, какой в этом упрек мне! Зачем ты присылаешь
в Лугу то булку, то масло? Они мне вовсе не нужны. Мне во сто раз приятней
сидеть на одном хлебе, чем видеть потом мою жену торгующей на улице, — и он
швырнул в лужу бумажный букет.
Глубокая обида отразилась в ее лице.
— Как ты
смел? Мадам просидела над этими розами весь вечер, а тетя Зина потратила два
дня, чтобы ее выручить! На что ты негодуешь? Разве я сделала что-нибудь плохое?
Ведь продает же цветы тетя Зина уже десять лет!
— Очень жаль,
что твоей тете Зине приходится это делать. Лелю она, однако, с цветами не
посылает. Молодой женщине стоять у стенки в магазине или на улице — в этом есть
что-то недопустимое, невозможное для такой мимозы, как ты. Первый попавшийся
мужчина пристанет к тебе с гнусными предложениями.
— Вовсе нет!
Это все твои предрассудки старорежимные!
— Пусть так!
Довольно того, что я не желаю и не позволяю. Отныне я в Луге ем один хлеб, но
ты больше с цветами не выйдешь. Бьюсь об заклад, что Наталья Павловна не знает
об этих проделках: это вы с мадам вдвоем обмозговали!
Она молчала.
— Ася, пойми
и то, что любой милиционер, накрыв тебя с цветами, имеет право по советским
порядкам схватить тебя за шиворот, приволочь в
отделение и запереть, а потом в 24 часа выслать.
— Меня и в
моей комнате могут точно также схватить и выслать! — жалобная нота прозвенела в
ее голосе. — Что же делать, если не хватает того, что ты приносишь
и что могу заработать уроками я? Ведь и хлеб, и булку, и сахар
приходится докупать по коммерческой цене около булочных с рук у тех, кто
захочет продать! Я никогда не жалуюсь, но откуда же взять деньги?
— Ася, не
плачь на улице! Дома поговорим.
Но она все-таки продолжала,
прицепляясь к его руке:
— Ты еще не
все знаешь! У нас новая беда: вчера бабушку вызвали в часть и взяли у нее
подписку о невыезде. Это ведь почти всегда означает ссылку!
Олег остановился.
— Подписка о
невыезде? Да, это означает, что о ней решается дело. Я давно этого опасался! Но
какая жесткость! Человеку скоро семьдесят! Как это приняла Наталья Павловна?
— Наружно
бабушка спокойна. Говорит: придется уехать — уеду. А мадам очень
расстраивается; она говорит, что не отпустит бабушку одну и уедет с ней.
—
Героическая женщина ваша мадам! Славчик здоров?
— Здоров. Ты
так спокойно разговариваешь, точно тебе все равно и до бабушки, и до того, что
мы скоро окажемся врозь.
— Господь с
тобой, Ася! Ну откуда ты это взяла?
— Так
спокойно говоришь, как о чем-то обыкновенном! А я сегодня целый день плачу, —
всхлипывала она.
— Чего же ты
от меня хочешь? Чтобы я тоже плакал и ломал руки? Этого не дождешься! Я не
плакал, когда узнал о гибели собственной матери, хотя мне тогда было столько же
лет, сколько теперь тебе. А впрочем, если бы это могло нам помочь, я, может
быть, и заплакал бы вместе с тобой, но ведь слезами не поможешь. Ася, пойми:
если что нужно теперь, то только мужество!
— Все
мужество да мужество! Всю жизнь я только это и слышу! Еще дядя Сережа говорил:
будь мужественным оловянным солдатиком. А я вот устала от этого мужества!
— Устала?
Бери пример с Натальи Павловны: ты в 22 год устала, а ей — 70, она потеряла
всех детей одного за другим, а вот как держится перед новой угрозой. Наталья
Павловна — истинная аристократка, а тебя кем прикажешь считать? Неужели я
должен отнести мою Кису к разряду «гнилой интеллигенции»? — он говорил это,
открывая ключом дверь.
— Папа! —
зазвенел тотчас на всю квартиру детский голос. Славчик
выбежал из гостиной и, подхваченный Олегом, прижался
бархатной щечкой к его щеке.
Стол уже был накрыт к обеду, как
всегда белоснежной скатертью со всеми необходимыми принадлежностями вплоть до
салфеток в кольцах и трех тарелок у каждого прибора: опускаться решительно не
желали в этом доме. Приложившись к ручкам Натальи Павловны и француженки и
обменявшись с ними несколькими словами по поводу новых угроз и тех мер, которые
следовало принять, Олег пошел в ванную, предвкушая удовольствие встать под душ,
но опять неожиданно для себя натолкнулся там на Асю:
она сидела на краю ванны с печально склоненной головкой и распущенной косой.
— Что ты
здесь делаешь, дорогая? Ты точно сестрица Аленушка,
окликающая братца Иванушку... Идеальное издание Аленушкиного
лица. Ася, да ты опять плачешь! Уж не больна ли ты?
— Нет,
нет... не больна, а только... только... я очень боюсь за бабушку. Я не смогу
быть больше мужественной, я вдруг увидела наше бессилие: удар — выпрямимся,
залижем раны, снова удар... опять из последних сил наладим жизнь, и снова...
Когда же конец? У меня такое чувство, что наше гнездо разоряют. А ты стал слишком
суров в последнее время, ты, может быть, разлюбил меня?
— Что ты!
Что ты, родная! Никогда еще я не любил тебя так, как теперь! Но бывают минуты,
когда с человеком, который падает духом, следует заговорить решительно и даже
строго — только и всего! Прости, если я тебя обидел, моя чудная девочка. Ну,
улыбнись же! — но она закрывала лицо руками, и он увидел, что сквозь тонкие
пальчики текут слезы. Кто-то толкнул Олега — это пудель протискивался к своей
хозяйке, большие черные глаза собаки тревожно и соболезнующе
устремились на Асю, но та не изменяла положения.
— Теперь
горе даже то, что могло бы быть счастьем, теперь все горе, все. Мне жалко нас
всех, мне жалко самое себя... — шептала она сквозь слезы.
— Да что же
все-таки случилось, Ася? Какое еще осложнение или горе? Посмотри, я около тебя
на коленях, не мучай меня и свою верную Ладу, скажи нам, — она молчала, глядя в
пол; нахмурившись, он молча всматривался в нее... —
Кажется, я догадываюсь... Ася, беременность, может быть? — и взял ее руку.
Она кинула на него быстрый пугливый
взгляд из-под ресниц и снова их опустила, на щеках остановились две крупные
слезинки.
— Я угадал.
Но разве это уж такое горе? Сейчас, конечно, очень трудный момент, я понимаю...
И все-таки: неужели мы с тобой будем считать это несчастьем? Слезы... а слезы
какие-то соленые, горькие... я проглотил вместе с поцелуем. Ага, улыбнулась!
Твоя улыбка как радуга после дождя. Ася, послушай: а что если там девочка,
дочка?
Она, все еще всхлипывая, прижалась к
его груди.
— Так ты
рад! А я ведь не решалась тебе сказать, я еще никому не говорила. Помнишь,
когда ты так резко... о щенятах? Я уже тогда о себе знала, но побоялась
заговорить, я подумала, что ты пошлешь меня в больницу на этот страшный fausse-couche.
— Да что ты,
девочка моя, никогда в жизни! Разве я такой изверг? Разве я не люблю детей? С
каких пор ты стала меня бояться, Ася? И почему ты так виновато смотришь? Ты —
моя святая, не знающая соблазнов! Это я во всем осложняю твою жизнь и вместе с
тем так мало могу быть полезен теперь своей семье. Мысль, что ты вынуждена
бегать по урокам и плохо питаться мне покою не дает... и все-таки не будем
унывать, Ася, пусть, наперекор всему, новый ребенок будет счастьем для нас!
Наталья Павловна уже больше четверти
часа сидела за столом перед супницей, поджидая молодую пару, и это было
нарушением неписаного семейного этикета. Лицо старой дамы еще осунулось, и
мраморный профиль заострился под короной серебряных волос, но олимпийское
спокойствие не изменяло ей. Француженка, оставшаяся
несмотря на свои 50 лет непоседой, сгорала от нетерпения и любопытства и,
наконец, нашла предлог выскочить из-за стола и произвести розыски; вернувшись,
она таинственным шепотом доложила, что молодые заперлись в ванной, где по всей
вероятности целуются... Но старая дама со своим строгим целомудрием не выносила
намеков и полунамеков на что-либо интимное...
— Нет,
Тереза Львовна, Олег слишком хорошо воспитан, чтобы целоваться с Асей по углам,
когда он знает, что я его жду! — безапелляционно заявила она и перехватила
своей рукой крошечную лапку Славчика, который
барабанил ложкой по столу, сидя на высоком креслице. Вошел Олег, еще с мокрыми
волосами, и сел, извиняясь за опоздание; француженка опять вскочила и в одну
минуту оказалась в спальне, где нашла Асю перед зеркалом. Мадам тотчас заметила
ее покрасневшие веки.
— Et bien, ma petite Sandrillione?[1] —
дипломатически окликнула она.
Ася начала рассказывать о брошенном
в грязь букете, но нервы ее настолько развинтились, что тут же расплакалась.
Против ожидания, мадам пришла в восхищение.
— Он не мог
иначе реагировать, крошка! Нечем расстраиваться! Я бы, напротив, сочла себя
оскорбленной в том именно случае, если б мой муж разрешал мне такие вещи!
Каждый благородный человек должен был возмутиться! Это будет наш маленький
секрет — только и всего! — твердила она по-французски, целуя свою любимицу.
После обеда Олег засел за письма
Пешковой и Карпинскому, которые он составлял от лица Натальи Павловны, с
просьбой заступиться перед органами политуправления за семидесятилетнюю больную
вдову; Наталья Павловна должна была их переписать собственной рукой. Желая
поднять присутствие духа у окружающих, Олег разработал план действий на случай,
если повестка все-таки придет: Наталья Павловна поедет сначала с мадам, Ася
останется кончать учебу и распродавать вещи и приедет позднее, обменяв
ленинградские комнаты на комнаты в том городе, где будет Наталья Павловна.
— У меня
только «минус»: к Луге я не прикреплен и надеюсь, что мы сможем поселиться все
вместе, — говорил он, великолепно сознавая всю шаткость этих позиций. Тем не
менее, ему все-таки удалось несколько восстановить равновесие, и он с радостью
заметил, что Ася приободрилась.
Часов около восьми вечера Олег, сидя
на диване рядом с женой, доказывал ей, что великолепно может без всякого ущерба
для собственного здоровья еще и еще ограничить расходы на собственную персону в
Луге.
— Ни в коем
случае не присылай мне больше таких роскошей, как сыр и ветчину и лучший сорт
чаю, — говорил он.
Ася подняла головку:
— Я этого не
посылала: у тебя воображение разыгрывается.
— Как нее не
посылала? А помнишь, через Елизавету Георгиевну, когда она навещала меня в
Луге?
— Через Елочку я не передавала
ничего!
Они с удивлением переглянулись.
— Елочка,
стало быть, захотела нам помочь! — сказал Ася.— Это так на нее похоже:
подсунуть незаметно от чужого имени. Ты видишь теперь, что напрасно называл ее
сухой. Как жаль, что у нее нет своей семьи, своего счастья! — и, положив голову
на плечо мужа, продолжала, понизив голос: — Знаешь, она ведь любила в юности, еще когда была сестрой милосердия в Крыму. Это был раненый
офицер, он погиб от репрессии красных, а она не из тех, чтобы забыть и полюбить
другого, она до сих пор полна им одним и плачет каждый
раз, когда заговорят о нем; он подарил ей раз духи «Пармскую фиалку», и она до
сих пор бережет как самую большую драгоценность этот флакон и ту косынку,
которую он залил, пытаясь ее надушить.
Олег вдруг взял ее руку:
— Не
рассказывай. Не будем касаться чужих тайн, — он быстро встал. — Пойду выкурю папиросу.
Он никогда не курил в комнатах, а
всегда выходил в кухню или в переднюю.
Итак, она любила его! Любила и,
кажется, любит, эта замкнутая молчаливая девушка! Сколько выдержки, сколько
такта! За что она меня полюбила? Я был достаточно безобразен, лежа пластом,
весь в бинтах. Хорош герой романа! Жалела, вероятно! А жалость в чистой женской
душе, по-видимому, большое творческое начало — семена, приносящие прекрасные
цветы!
Перед ним вереницами закружились
образы... Вот она — юная, девятнадцатилетняя, в переднике с красным крестом, в
длинной сестринской косынке. Он вспомнил ее застенчивую заботливость, тихий
голос, осторожные руки, гордую головку... Но эта крымская трагедия, на фоне
которой выступала она и ее незамеченная, неоцененная любовь, была залита
кровью... Воспоминания были так болезненны, что лучше было их не касаться:
агония белогвардейского движения, за которой тянулся призрак расстрела на
тюремном дворе...
Он нахмурился и, отбросив папиросу,
вернулся в спальню.
Ася стояла на подоконнике,
заглядывая в форточку.
— Дождь
моросит, тихий, теплый, весенний. Теперь все зазеленеет, — сказала она ему с
улыбкой, как будто дождь этот обещал благодатную перемену не цветам и листьям,
а измученным людям. — Тучка проходящая... вот уже радуга! Если бы на этом
причудливом облаке с янтарным оттенком вдруг показался Светлый Дух, но не
грозный Архангел с трубой, призывающий на Суд — я не хочу возмездия, — другой,
весь исполненный любви! И пусть бы его увидели одинаково и праведные и
неправедные, и верующие, и атеисты; может быть, тогда люди бы покаялись и кануло в вечность все зло... Как ты думаешь?
Но он думал совсем о другом и сказал:
— Не хочешь
ли пройтись со мной к Елизавете Георгиевне? Мы, право же, слишком мало
внимательны к ней. Принесем ей хоть букет цветов.
Ася соскочила с окна и с готовностью
схватилась за шляпку. Тонкий профиль ее лица под широкими полями соломенной
шляпки всегда напоминал ему лучшие портреты эпохи ампир, но модуляции этого
лица при всей их искренности, были иногда так неуловимы и тонки, что не
поддавались расшифровке, сколько бы он не вглядывался в поднявшиеся на него
глаза...
На улицах пахло распускающимися
тополями, душистые липкие ветки которых продавали на каждом углу, запах их
навсегда связался в памяти обоих с этим незабываемым последним счастливым
вечером.
К одиннадцати они уже вернулись
домой, но Ася настолько устала, что отказалась от чая, желая скорее лечь. Олег
поднял ее с дивана и на руках перенес на постель.
— Когда ты с
нами, я ничего не боюсь, я опять счастлива! — лепетала она, опускаясь на
подушку. — Только бы не разлучаться с тобой и со Славчиком.
— А дочка? О
дочке-то ты и забыла? Смотри, чтобы непременно была дочь. Славчик
похож на меня, а твои тончайшие черты остались неповторенными. Я хотел бы назвать дочку Софьей в памяти
моей матери. Будем водить ее в коротких платьицах, а на головку ей завязывать
огромный бант — так одевали когда-то мою сестренку.
Она блаженно улыбалась:
— Спасибо,
милый! — и глубокая нежность зазвенела в ее голосе. — Я виновата, я сама вижу,
что стала слишком легко расстраиваться. Не знаю, что со мной теперь: я везде
вижу только боль и горе! Вот голуби прилетают клевать пшено, которое я сыплю им
на карниз; среди них есть один с выцарапанным глазом, он такой несчастный! А
окружающие здоровые птицы его толкают и щиплют вместо того, чтобы пожалеть.
Голуби могут быть так жестоки — как это грустно! Мне все время грустно теперь!
— и она устало закрыла глаза.
Он сидел около нее и гладил ее руку
и перламутровые пальчики, не решаясь тревожить ее поцелуями: она казалось ему
такой утомленной и бледной... Куда девались розы на этих щеках? Лоб был совсем
прозрачный, на висках сквозили голубые жилки... Изо дня в день капельными
гомеопатическими дозами разъедающая тревога западала в эту недавно еще
детски-жизнерадостную душу!
— Святая Цецилия, — сказал он, — если даже существует вечная жизнь,
мы с тобой и тогда не встретимся: я — нераскаянный грешник, а ты...
Ася открыла глаза.
— Молчи! Не
смей так говорить. Ты придешь туда же, где буду я, иначе я счастлива не буду. Почему-то я уверена, что умирая, услышу колокольный звон и увижу
белые тени, которые поют «Осанна» и «Свят, Свят, Свят»! Мне иногда уже
мерещится... Наверное, очень большая дерзость думать так!
И опять закрыла глаза...
«Это мерещится тебе, — подумал он, —
а мне только узкоглазый киргиз, который метится в мое сердце», — и опять
взглянул на нее: «Засыпает моя весталочка.
Ей до сих пор непонятны те желания, которые треплют меня грешного. Не буду
спугивать ее сон. Она, конечно, считает меня лучше, чем я есть. Конечно,
воображает, что до нее я не знал женщин и был целомудрен до 30 лет... А что,
если б она узнала, что по моему приказу расстреляно 8 человек? Она готова
плакать над котенком и птицей... Разлюбила бы она меня? Нет, не разлюбила бы,
огорчилась только... Рассказать? Покаяться? Зарыдать у ее ног?»
Это желание уже несколько раз подымалось со дна его души.
Он чувствовал, что нежность к Асе в
нем разрастается до чудовищных размеров. Может быть это
происходило потому, что в первый раз он со всей ясностью увидел то
душевное напряжение, в котором она пребывала за эти три года союза с ним.
Жалела обычно она его — так уже повелось, хотя он никогда не взывал к ее
жалости; жалела за прошлое и как бы уже заранее за будущее. Сострадание
ко всему живому было ей органически свойственно; сама же она всегда была
оживленной, щебечущей, улыбающейся и казалась счастливой; ее усталость и ее
растерянность только в этот вечер вдруг обнаружились, и сострадание к ней с
небывалой силой вошло к нему в грудь как новый аспект — такой же полноправный,
как мужская страсть и рыцарские благоговение и преданность. Сострадание
это отчасти было подготовлено мыслями о «горе России» а отчасти событием,
разыгравшимся в Луге накануне этого дня.
Олег задумал извлечь пользу из своих
ежедневных скитаний по лужским лесам и привезти с
собой к обеду дичь, пользуясь дружескими услугами Маркиза. Лесник, мимо избушки которого он часто проходил, одолжил ему ружье, и он
отправился на охоту. У Маркиза были свои планы, и очень скоро он выгнал на
поляну зайца.
«Давно не стрелял... Эх, маху дам!»
— подумал Олег, прицеливаясь. Но заяц бежал странно медленно и почти не
увертывался. Выстрел Олега повалил его. Приблизившись, Олег увидел издыхающую
зайчиху, около которой копошились с жалобным писком только что родившиеся
крошечные зайчатки, мелькали их длинные ушки и еле
заметные хвостики. Олег невольно остановился; Маркиз остановился тоже и
взглянул на хозяина значительным понимающим взглядом. «Что мы с тобой наделали!
Ну, и изверги же мы после этого!» — сказал, казалось, взгляд собаки. Умирающая
мать оперлась о лапку и стала облизывать ближайшего детеныша. Олег отвернулся и
пошел прочь.
«Вот почему она так тихо бежала,
бедная! У нее уже начинались роды, а мы ее так немилосердно
загоняли!» — он вспомнил Асю беременной и тот беспомощный взгляд, который она
бросила на разлившийся ручей; вспомнил ее письма о новорожденном сыне и слишком
маленьких сосочках... потом вспомнил свою рану — ему тоже довелось убегать от
опасности в те как раз минуты, когда было мучительно каждое движение!
Денщик помогал ему встать, повторяя: «Пропали, коли не дойдем». И он с
отчаянным усилием подымался, делал, шатаясь, несколько
шагов и снова опускался на землю...
Бывают минуты, когда живое существо,
пораженное болью или слабостью, зависит полностью от великодушия и внимания
окружающих. Кто хоть раз оказался в таком положении — болезнь ли, рана ли,
беременность ли, — тот не может забыть отношения к себе. В такие минуты
равнодушие, небрежность или любопытство не легче жестокости. Он такую минуту
пережил, но не научился милосердию!
Зайчата эти переплетались теперь в
его мыслях с будущими щенятами Лады, которых он заранее осудил на смерть, и этим
так опечалил свою молодую жену!..
Вечер этот принес целый ряд
открытий: обострившаяся, угрожающая трудность положения, усталость Аси, новый
ребенок, любовь Елочки...
Пробило час, потом два — он не мог
уснуть под давлением этих болезненных впечатлений и лежал на спине, заложив
руки за голову и напряженно глядя в темноту... Внезапно из передней донесся
пронзительный резкий звук, который он мог бы сравнить только с трубой Архангела
в Судный День! Уж не стоял ли в самом деле на том
оранжевом облаке невидимый для них Архангел?
Тот только, кто жил под эгидой
Сталина, — тот только понимает, что такое звонок среди ночи. От одного ожидания
его устают, замучиваются и раньше времени гибнут человеческие сердца! Такой
звонок — вестник несчастья, разлуки, крушения всех надежд... Такой звонок...
Счастлив тот, кто его никогда не слышал и не ожидал из ночи в ночь.