Глава тридцать вторая
В один из своих выходных дней, явившись домой, Олег попал прямо на скандал, разыгравшийся в
благородном семействе: мадам выходила на прогулку со Славчиком
и белой Ладой, и пока она учила ребенка гнать метелочкой ручейки, подскочил
откуда ни возьмись крупный боксер и завертелся вокруг прелестной пуделицы и сгибло, пропало собачье целомудрие! Пуделица только что была просватана за премированного
пуделя, визит которого ожидался на днях, и вот вместо законного брака нежданный
мезальянс! Мадам только ахнула, увидев, до чего дошло! Испуганная пуделица, отличающаяся моральными задатками Лукреции, с
жалобным визгом помчалась домой, а за ней мадам, запыхавшаяся и тащившая за
ручку Славчика. В ту минуту, когда Олег появился в
передней, мадам с жаром повествовала о случившемся Асе и Клавдии, высунувшей
свой любопытный нос; всеми забытый Славчик с
раскрасневшимися щеками, еще в шубке и капорчике
стоял посередине передней. Ася стала вытаскивать забившуюся
под стол пуделицу, повторяя: «Ничего, не горюй, моя
любимая! Мы тебя будем любить по-прежнему, а щеняток твоих воспитаем. Не
бойся!»
— Oh, mon Dieu! — восклицала француженка, — Viola, donc, un etourdi![1] —
а сама смеялась, в тайне восхищенная смелостью и ловкостью этого etourdi.
— Ну, щенки
эти по всей вероятности будут таковы, что пристроить их не будет возможности:
пудель и боксер не пара — топить придется! — ввернул Олег.
Ася мгновенно выпрямилась, как
струнка, и Олег увидел знакомый взгляд разгневанной Дианы.
— Что?!
Топить детей моей Лады?! Топить живые пушистые комочки, которые дрожат и
плачут? Замолчи, или я тебя возненавижу!
Олег сдвинул
свои густые брови.
— Я уже не в
первый раз от тебя это слышу; признаюсь, не люблю повторений! Сентиментальным я
делаться не намерен тебе в угоду.
Она взглянула на него долгим
пристальным взглядом и сказала уже гораздо мягче, но очень серьезно:
— Я хочу, чтобы ты понял: когда мне
кого-нибудь жаль, меня точно острием задевают. Недавно у меня заболел в первый
раз зуб и, знаешь, боль обнаженного в зубе нерва напомнила мне чувств жалости —
та же мучительная острота.
Черные грустные глаза собаки бросили
на нее понимающий и ласковый взгляд из под стола:
пудель ее, безусловно, понял.
Олег заявил, что намерен в этот
приезд серьезно поработать напильником и сверлом, чтобы произвести намеченную
операцию над «леди» — так назывался манекен, торчавший в углу диванной. Олегу
пришла блестящая мысль выпилить в этой «леди» дупло и начинить ее тем
компрометирующим материалом, который становилось все опаснее и опаснее держать
дома. Это были кресты и ордена, визитные карточки и пригласительные билеты к
«его» или «ее» превосходительству, а также метрики и фотографии, на которых
перемешивались Преображенские, Семеновские и кавалергардские имена и мундиры.
Наталья Павловна, несмотря на все уговоры, не желала предать все это огню.
«После моей смерти вы можете сжечь все, и пусть это будет тризна по вашей
бабушке, но пока я жива — я не разрешаю. Гепеу все
равно отлично известно, кто я», — говорила она.
У Аси была своя «опасная»
драгоценность: подаренная ей Ниной, уцелевшая в альбомах фотокарточка Олега
мальчиком в форме пажа; на карточке этой имелась надпись: «Олег в день
поступления в Пажеский корпус». Ася очень любила эту фотографию и держала ее
некоторое время в своей комнате на камине, пока Олег не убедил ее, что это
слишком рискованно, так как они никогда не могут быть застрахованы от вторжения
гепеу. С полгода затем карточка эта пролежала
засунутой за картину, и, наконец, было решено передать ее вместе с другими
реликвиями на сохранение «леди». Конспирация была настолько оригинальна, что
догадка, казалось, могла возникнуть, только если бы агентам гепеу
пришла неожиданная фантазия перевернуть несчастную «леди» вниз головой и
увидеть при этом следы хирургического вмешательства, а это было маловероятно.
Сразу после завтрака Олег заперся в
диванной, вооружившись инструментами, рядом на ломберном столе уже был
нагроможден весь тот багаж, который должен был заполнить внутренность манекена,
кое-что было добавлено Ниной, посвященной в замыслы Олега.
В этот день, когда все общество
собралось к обеду, Наталья Павловна сказала:
— Сообщу вам
приятную новость, я ее приберегла к тому моменту, когда мы соберемся все
вместе: Леля выходит замуж и сегодня вечером будет у нас со своим женихом.
Мадам рассыпалась радостными восклицаниями,
Ася лукаво улыбнулась, говоря: «Я это знаю!»; Олег задал несколько конкретных
вопросов. Однако Наталья Павловна никаких подробностей касательно личности
жениха сообщить не могла: Леля забегала только на минуту, сияющая, попросила
разрешения явиться и так же быстро убежала. Строго говоря, Наталья Павловна уже
имела основания относиться с предубеждением к Лелиному
жениху: за несколько дней перед тем Зинаида Глебовна со слезами говорила ей,
что Стригунчик явно благоволит к новому поклоннику и дело клонится к браку, а
между тем юноша из партийной среды и воспитан очень поверхностно. Но поскольку
сведения эти сообщены были под секретом, Наталья Павловна никогда не позволила
бы себе пролить на них свет. В течение всего обеда разговор вертелся вокруг
замечательного события. Уходя работать в диванную, Олег сказал:
— Я,
разумеется, предпочел бы увидеть в этой роли Валентина. Помни, Ася, будь
осторожна в разговорах, а сюда входить не приглашай.
Молодая пара явилась в девять часов,
сопровождаемая Зинаидой Глебовной. Леля в своем единственном более или менее
нарядном платье и новых туфлях показалась всем очень хорошенькой и оживленной,
с порозовевшими щечками. Геня, подвергнутый
предварительной обработке со стороны Лели, снизошел до того, что, здороваясь, поцеловал
руку Наталье Павловне. Таким образом, первые минуты прошли вполне благополучно.
— Поздравляю
тебя, крошка! Рада твоему счастью! — говорила Наталья Павловна со своей
неподражаемой величавой осанкой grande dame, целуя Лелю в лоб. —
Садитесь, рассказывайте, когда свадьба?
Желая благополучно миновать вопрос о
церковном венчании, Леля поспешила прощебетать, что дата еще не установлена.
— Где вы
служите? — спросила Наталья Павловна Геню, и тот,
нимало не смущаясь, выложил ей свой цензурный комитет. Наталья Павловна
выронила лорнет, и он повис на цепочке из горного хрусталя. Леля завертелась на
стуле, но Олег спас положение тем, что перенес разговор на театральный
репертуар, и Леля уцепилась за него, как за якорь спасения. Ася предложила
выступить с пением. В репертуаре был романс Гретри,
который исполняла Леля, и Ася хотела предоставить сестре возможность показать
свой голос.
Леля в самом
деле хорошо спела в этот вечер — слова отвечали ее настроению.
Il me dit: je vous aime.
Et je sens malgre moi,
Je sens mon coeur, qui bat,
Qui bat, ji n’en sais pas pourquoi![2]
Наталья Павловна и Зинаида Глебовна
смотрели на нее с дивана.
— Наши
девочки такие талантливые и тонкие! Они как тепличные цветы! Эта грубая жизнь
сомнет их, — шептала, вытирая глаза, Зинаида Глебовна.
— Не споете
ли вы теперь Дунаевского? — спросил в эту минуту Геня.
— Хам, хам! Что ему среди нас делать? Обратили ли вы внимание
на его манеру обращения со мной? Я не выношу эту манеру.
Наталья Павловна соглашалась
величественным и печальным кивком головы. Геня
внимательнейшим образом рассматривал интерьер комнаты.
В этот день была продана и уже
вынесена из гостиной большая хрустальная люстра, опускавшаяся из плодового
букета, вылепленного на потолке. Это существенно изменило вид гостиной, и
все-таки комната со своим красным деревом и фарфоровыми свечами в бронзе имела
еще очень изысканный облик, а дамы на старинном диване дополняли картину. Юноше
казалось, что он смотрит на сцену, где разыгрывается спектакль из стародавней
помещичьей жизни: «Старуха на диване ей-же-ей
напоминает то ли гончаровскую «бабушку», то ли
помещицу из «Рудина». Эк куда угораздило меня
затесаться. А впрочем, я ничего против них не имею. Ася эта прехорошенькая, не
хуже Леночки, хотя Леночка моя пикантней. Казаринов — персона весьма
подозрительная, однако, я и с ним готов бы жить в мире. Чем он мне,
спрашивается, мешает? Ходили бы на вечеринки и в кино всей четверкой, а там и
на брудершафт, смотришь, выпили... Помешались у нас в Большом доме на
контрреволюции, а я теперь выкручивайся».
В это время Ася говорила Леле:
— Я искала
тебе цветов, но магазины пусты. Я мечтала тебе поднести букет пурпурной
гвоздики.
— Что?
Гвоздики? Почему именно гвоздики? — воскликнула Леля.
— Невестам
не подносят пурпурных цветов, а только белые, — внесла внушительную поправку
Наталья Павловна.
— Но почему
же гвоздики? — не успокаивалась Леля.
— Да ведь ты
же всегда их любила! Что с тобой, Леля? На что ты обиделась?
— А теперь я
эти цветы ненавижу! Запомни!
Стол был уже сервирован, когда мадам
обнаружила отсутствие чая в серебряной массивной чайнице и стала взывать к
молодежи, чтобы кто-нибудь пощадил ее старые кости и сбегал в магазин. Олег с
готовностью поднялся и вышел, забрав с собой пуделицу.
Леля начала ловить Славчика, который с радостным
визгом бегал по гостиной; увертываясь, ребенок выскочил в диванную, Леля за
ним. Геня, тяготившийся
чопорными фразами Наталья Павловны, сорвался с кресла и бесцеремонно последовал
за невестой.
— Что это у
вас? — спросила удивленная Леля и остановилась перед перевернутым манекеном,
окруженным опилками. (Случайно ее еще не успели посвятить в тайну.)
— Похоже,
что вы, товарищи, конспирацией тут занимаетесь? — добродушно засмеялся Геня.
— Из-за
бабушки, — с ноткой жалобы в голосе ответила Ася, — бабушка не хочет
расставаться с семейным архивом. Она ничего не скрывает: и в гепеу, и в райсовете отлично знают, что она вдова
генерал-адъютанта, однако же могут сказать: зачем мы
бережем такие вещи? Вот мы и порешили лучше спрятать.
— Ух, какая
девочка чудная, и бант огромный — сейчас улетит, как бабочка! — сказал Геня, беря в руки одну из карточек. — Это уж не вы ли? —
прибавил он, обращаясь к Асе.
— Да, я на
коленях у папы, — ответила та. Геня взял другую
карточку, где была сфотографирована Наталья Павловна в боярском летнике и
кокошнике.
— Какая
странная одежда! — сказал он.
— Придворная
форма, — пояснила Леля.
— Бабушка
была фрейлина, — сказала Ася.
Он с любопытством взглянул на ту и
на другую и взял еще одну карточку.
— А это,
кажется, ваш муж? — спросил он уже с новой интонацией.
Ася, застигнутая
врасплох, растерянно молчала.
— Как похож Славчик на эту карточку
Олега: совсем такие же глаза, — сказала Леля.
Геня перевернул
карточку и прочел надпись.
— Паж, —
сказал он и начал перебирать остальные.
— Пойдемте в
гостиную к бабушке, — нерешительно сказала Ася.
— А кто эти
двое в подвенечном уборе? — со странным упорством продолжал Геня.
— Знакомая
дама со своим женихом, — ответила Ася.
—
Кавалергард, — сказала Леля, предупреждая вопрос Гени и глядя через его
плечо.
— Он
поразительно похож лицом на вашего мужа... отец или брат? — спросил опять Геня у Аси.
— Брат, —
промямлила та, находя слишком неудобным промолчать во второй раз.
Ни Ася, ни Леля не подозревали, что
на этой карточке тоже имеется надпись, но Геня
перевернул, и все увидели: «На память о дне нашей свадьбы. Нина и Дмитрий
Дашковы».
Геня
перевел глаза на Лелю, и она вдруг вспыхнула и отвела свои, как будто в чем-то
уличенная.
— Неудобно,
что старшие одни в гостиной, — сказала Ася, беспокоившаяся больше всего о том,
чтобы Наталья Павловна не сочла невежей Геню, и чтобы
Олег не рассердился, увидев его перед манекеном.
— Ну, пошли,
пошли. Уважимте старуху, — добродушно откликнулся Геня.
За чаем разговор то и дело
приближался то к одной, то к другой пропасти, которые удавалось благополучно
миновать только благодаря стараниям Лели и Олега, с удивительной находчивостью приходившего на помощь. Радость и оживление
Лели потухли с той минуты, как Геня бросил на нее
свой взгляд, узнав подлинную фамилию Олега. Ей почудился упрек в этом взгляде,
и теперь не терпелось внести ясность в их отношения. Она не могла дождаться
конца беседы за чайным столом и вздохнула свободно, только когда все вышли в
переднюю. Наталья Павловна произнесла несколько приятных фраз; мать,
разумеется, сказала, что если они хотят пройтись пешком, пусть вдвоем, а она
сядет в трамвай. И вот они идут рука об руку.
— А ваша
кузина очень мила: прехорошенькая и так просто себя держит, — сказал Геня.
— Боже мой!
Да как же иначе-то можно себя держать? Так принято, так мы приучены с детства,
— возразила Леля.
Они помолчали.
— Геня, — тихо сказала она, и маленькая рука протянулась к
нему, — не оскорбились ли вы? Я не собиралась хитрить с вами: я дала себе
слово, что доверю вам нашу семейную тайну, чтобы вы знали, с какими людьми
имеете дело. Но вчера я об этом забыла, а сегодня... не собралась с духом...
Верьте, что ни я, ни Ася никогда не усомнимся в вашей порядочности.
Но он не повернулся к ней и не взял
ее руку, глаза его не засветились ей навстречу, когда, прибавляя шаг и словно
убегая от нее, он ответил:
— Я на
доверие ваше не претендовал и не претендую, но такого пассажа, признаюсь, не
ожидал. Можно было предполагать, что все это только нелепое, ни на чем не
основанное подозрение...
Леля в изумлении остановилась.
— Как
«предполагать»? Как «подозрение»? Да вы разве уже слышали об этом? Кто мог вам
говорить?
— Никто
ничего не говорил. Я сам сделал некоторые выводы... Бросимте этот разговор,
Леночка.
Наступило молчание.
— Отчего у
меня вдруг так заныло сердце! — Леля вновь остановилась, и слезы зазвенели в ее
голосе.
— О чем вы,
Леночка? Бросьте расстраиваться? Какое нам дело до этих людей? У нас своя
жизнь, — он опять взял ее под руку. — Послушайте-ка, Леночка, накануне первого
мая у нас в клубе вечер — торжественная часть, ужин, вино, танцы. Все будут с
девушками, и я хотел привести свою, кудрявую и хорошенькую. Поедет она со мной?
Леночка-Леночка, милая девочка, ваша кузина хорошенькая, очень хорошенькая, но
«изюминка»-то в вас, а не в ней. Слышали вы такое
выражение — «изюминка»?
Леля прижалась к его руке.
— Геня, вы меня в самом деле любите?
— Вот так
вопрос! Кабы вы мне не нравились, стал бы я вас
приглашать? Я часа бы на вас не потратил! После дома отдыха я еще ни на одну
девушку, кроме как на вас, не смотрю, да вот толку-то пока никакого.
— Как
никакого толку, если я ваша невеста! Разве этого мало?
— Вы знаете,
чего я хочу.
— Почему же
непременно теперь? Зачем ускорять события и напрасно терзать меня?
— Улита
едет, когда-то будет?
— Да почему
же, Геня, почему? Свадьбу можно сделать очень скоро,
на церковном венчании я не настаиваю, хоть мне и очень грустно отказаться от
него. Ничего не мешает нам стать мужем и женой.
Наступила минутная пауза.
— В ближайшие
дни я не смогу к вам заскочить: у меня срочная командировка, а тридцатого
вечером заеду, чтобы вместе отправиться на вечеринку. Идет?
— Буду
ждать, — ответила Леля и не решилась опять повернуть разговор на задушевную
тему, хоть и чувствовала, что не удовлетворена объяснением и какая-то стенка
воздвигается между ними.
Тридцатого Геня
появился у Лели в шесть часов вечера.
— Вы? —
спросила она, выбегая к нему еще в домашней штопанной
блузке, — я не ждала вас так рано. Я еще не готова. Мама гладит мне платье.
Он поймал ее за руку и увлек в угол.
— На вечер
еще рано... я приехал вас попросить... заехать сначала ко мне... Я не ловелас и
не обманщик! Я не стану лживо уверять, что вы уйдете такой же... какой пришли.
И все-таки я прошу! В конце концов, я тоже могу обидеться на недостаток доверия
то в одном, то в другом... Или вы сейчас поедете ко мне, или пусть все между
нами кончено! Вот — как хотите.
— Но почему
же так, Геня? Не понимаю ничего!
— Не надо
расспросов, Леночка! Боюсь потерять вас — довольно вам? По-видимому, ваши
родные вам дороже меня!
— Мои родные
тут ни при чем, а отказывать вам я не собираюсь.
Объяснитесь яснее.
— Не стану.
Мне не объяснения нужны. Вот я увижу теперь вашу любовь! Ну, как?
— Вы так
жестко и сухо со мной говорите!
— А вы смотрите
не на тон, а на содержание слов!
— А как
же... как же потом?
— А потом
пойдем в загс — в день, который наметили, если вы ничего не измените, — он
сделал ударение на слове «вы». Она пытливо всматривалась в него, чувствуя, что
он чего-то не договаривает. И опять ее охватила уверенность, что она перед
несчастьем, которое ее подстерегает, стоит у двери совсем близко, стоит и
стучит...
— Пусть это
будет между нами теперь или не будет вовсе, — повторил Геня,
глядя мимо нее.
Что-то трепыхалось
в ее груди, как будто туда залетела и билась там испуганная птица. Она закрыла
лицо руками.
— Ну, как?
Едете или не едете? — приставал он.
Потребовать клятву, что он ее не
бросит, показалось ей слишком банально, как-то унизительно. Да и что могла
значить клятва для такого человека?
Она помедлила еще минуту.
— Я
согласна, Геня... я поеду... Я верю вам... запомните
это...
Он крепко сжал ее руку.
— Тогда
бегите одеваться, а маме вашей скажите, что вечеринка начинается в шесть.
Бегите, я подожду.
Когда Леля была готова, Зинаида
Глебовна, наблюдавшая за переодеванием, приблизилась поправить на дочери
оборку, а потом перекрестила ее со словами:
— Ну,
Христос с тобой, моя детка. Повеселись, потанцуй, а я не лягу — буду тебя дожидать.
Пришлось сделать очень большое
усилие, чтобы не заплакать и не броситься матери на шею. «Если бы мама только
знала!»
...Свершилось! Она уже не девушка!
Минута, к которой постоянно тяготело ее воображение, пришла и ушла, и никакого
огня, который, казалось ей, должен был ее зажечь и сжечь, она не ощутила —
только страх и боль. Ее лучшая драгоценность потеряна — печать невинности
стерта, и это совершилось так быстро и просто, и все с самого начала не так,
как у Аси. Венчальное платье с длинным шлейфом, белые-белые цветы, свечи и
торжественные песнопения — без них все приняло оттенок падения, которое смутно
предчувствовала и которого боялась. Почему он не захотел дождаться хотя бы
загса? Непонятный каприз омрачил ей неповторимые минуты и поставил ее в
зависимость... А тут еще репродуктор выкрикивает: «Будь, красотка,
осторожней и не сразу верь». А Геня не понимает
всего, чем полна ее душа... и неуместность мефистофельского хохота! Помогая ей
одеваться, он шутит, торопит на вечеринку, и совершенно очевидно, что он... не
в первый раз! Самого слабого оттенка смущения, растерянности или робости не
промелькнуло в нем, хотя он только тремя годами старше ее. В горле у нее стоит
комок и только усилием воли она подавляет желание расплакаться.
В переполненном шумном зале стало
еще тяжелее. Вот когда довелось сдавать экзамен пройденной в детстве школе
воспитания. В десять лет оно было уже прервано, но пример окружающих старших
делал свое дело: она дозревала, как помидор, и в этот трудный этап своей жизни
уже полностью владела собой и уясняла себе значение каждой интонации, каждого
взгляда.
Как часто в воображении она рисовала
себе балы: много-много огней, цветы, бриллианты, серпантин, исступленные
завывания джаза, «шумит ночной Марсель», дамы в эксцентричных туалетах и
красивые, смелые мужчины — весь этот угар своими вакхическми
нотами шевелил в ней глубоко скрытый темперамент, приглушенный аристократизмом
манер. Те балы, о которых вспоминала мать, ее не привлекали; этикет высшего
круга казался ей скучным, замораживающим. Присутствие высокопоставленных особ,
эти дамы с шифром, эти матери, наблюдающие в лорнеты за своей молодежью,
постоянная настороженность, чтобы не сделать «faux pas»[3], вся эта
официальность — должны были, казалось ей, наводить тоску и лишать сладкого яда
эти вальсы и pas de cart’ue[4], несмотря
на всю изысканность среды и обстановки.
Но здесь, в этой зале, не было ни
эксцентричности, ни этикета, а только распущенность; здесь слишком остро не
хватало изящества. Мужчины уже слишком мало были похожи на салонных львов,
скорее на деревенских парней от сохи. Исключительно не distinguias[5] женщины —
расфуфыренные и развязные жирные еврейки из nouveaux riche’ek[6] и
пролетарские девицы, державшие носки вместе и пятки в стороны, а толстые руки
сжаты в кулачки. Короткие юбки открывали неуклюжие колени, губы у всех были
ярко размалеваны, безвкусица в одежде, убожество манер, визгливый
беззастенчивый хохот, запах пота и дешевых духов, красные бутоньерки и обилие партзначков — все это действовало удручающе. Это было уже
совсем не то, чего бы ей хотелось! И в такую минуту воспринималось особенно
болезненно.
Замечал или не замечал Геня все это убожество? Он, правда, шепнул ей:
— Моя Леночка лучше всех.
А в общем,
был весел и чувствовал себя, по-видимому, в родной стихии. Веселостью своей он в
какой-то мере выказывал безразличие к тому, что произошло час назад между ними,
и это оскорбляло ее в самых тонких чувствах.
Пришлось встать, когда пили тост за товарища Сталина.
С опущенными глазами, стараясь ничем
не выразить кипевшего в ней негодования, она выпила за изверга, а Геня в каком-то глупом восторге еще повторял слова тоста!
Он опрокидывал рюмку за рюмкой и
подливал ей, требуя, чтобы она выпила непременно до дна, и это было досадно и
скучно. Видя, что он становится все развязнее и развязнее, она пыталась
удерживать его:
— Геня, не
пейте больше! Геня, довольно! — и обрадовалась, когда
начались танцы.
Однако после нескольких фокстротов
он потащил ее в буфет, где опять спросил портвейна. Усаживая ее, он как будто
случайно коснулся ее груди, а наливая ей вино, почти обнял ее.
— Геня, ведите себя прилично, или я тотчас уеду домой, —
сказала она, окидывая его недружелюбным взглядом. — Помните золотое правило:
джентльмен может пить, но не может быть пьян.
Геня,
разумеется, стал уверять, что он не пьян, совсем не пьян.
Не было вальса с веселыми выкриками «Les dames au milieux!»[7], «A une colonne!»[8] и «Valse
generate!»[9]. Эти
команды были ей знакомы еще по детским балам. Не было танго, которое ей не
пришлось танцевать еще ни разу в жизни, только тустеп и фокстрот, которые
танцевали, безобразно прижимаясь друг к другу и
покачиваясь из стороны в сторону.
— Ты чего
это, Геня, не знакомишь нас со своей девушкой? Себе
приберегаешь? Пошли теперь со мной, гражданочка. Я этак в обнимку, — услышала
она вдруг заплетающийся голос и, обернувшись, увидела пьяную красную физиономию
и распахнутую на волосатой груди рубашку.
— Благодарю.
Я с незнакомыми не танцую, — сдерживая негодование,
ответила Леля и уцепилась за Геню.
— Что вы,
Леночка, мы тут все знакомы! Это наш завхоз, отличный парень. Пройдитесь с ним,
а я сбегаю в буфет вам за шоколадкой.
— Нет, Геня. Я вас прошу проводить меня домой. Я очень устала,
меня ждет мама, а вы можете снова вернуться и танцевать хоть до утра, — и так
как завхоз уже ретировался, прибавила: — Я не желаю танцевать с подобным типом:
он едва на ногах держится, разве вы не видите? Нет, Геня:
вы сначала проводите меня, а потом пройдете в буфет.
Он
повиновался ее повелительному тону, но как только они оказались в такси, он,
словно изголодавшись по ней, схватил ее в объятия, ощупывая жадными руками ее
маленькие груди, которые ей не приходилось стягивать бюстгальтером, так они
были миниатюрны.
— Геня, Геня, nous ne
sommes pas seules!![10] —
прошептала она, забывая, что он не понимает по-французски, и
отстраняя его; но он сжал ее еще сильнее.
— Вы только
не вздумайте прогонять меня! Я еще не успел на вас порадоваться, посмаковать.
Обещайте, что ваша любовь у меня останется, что бы ни случилось, — бормотал он
заплетающимся языком.
— Геня, перестаньте! Мы не одни. Потом поговорим.
— Нет,
теперь, а то я ночь не буду спать. Вчера, Леночка... вчера... у меня был
неприятный день... Мне это тяжело, честное ленинское! Уж этот мне Шерлок Холмс
— человек со стальными глазами! Ему охота по службе выдвинуться, а я тут при чем?
Сердце Лели внезапно похолодело.
— Что? Что?
Человек со стальными глазами? — пролепетала она.
— А вы
обещайте, что не разлюбите! — продолжал бормотать Геня.
— Ну да может быть она не узнает... Я вас спрашиваю:
где тут моя вина? Я сам пострадавший: помешали моему счастью с девушкой... Я
вас спрашиваю...
— Геня! Геня! Кто помешал? О ком вы
говорите? О ком? — в ужасе восклицала Леля: страшная мысль занеслась над ней.
Но он, свернувшись клубком, соскользнул словно куль муки
к ее ногам.
Шофер в эту как раз минуту
затормозил перед домом Лели.
— Ну,
девушка, кавалер ваш, видать, совсем растаял, размокропогодился!
Как нам теперь быть с ним? В отрезвиловку, что ли,
доставить?
Но Леля, вся заледенев от страшного
подозрения, не понимала, о чем он говорит.
— Господи,
Господи! Что же это! — повторяла она, хватаясь за голову.
— Да ничего,
протрезвится! А вот кто мне теперь платить будет? Есть ли у вас деньги,
девушка?
Сообразив, наконец, о чем говорит
шофер, Леля стала растерянно шарить у себя в сумочке и в карманах, где, к
счастью, неожиданно отыскала то, что было нужно. Протянув деньги шоферу, она
попросила доставить Геню по его адресу, а сама
бросилась к подъезду, словно убегая от погони.
— Человек со
стальными глазами... Боже мой! Один только и есть такой человек. Один.
Предательство!
[1] О, Боже мой!.. Ну
и шалопай! (фр.)
[2] Он говорит мне: я
вас люблю.
А я чувствую вопреки моей воле,
Я чувствую, как бьется мое сердце,
А почему оно бьется — не знаю! (фр.)
[3] бестактность (фр.)
[4] падекатры (фр.)
[5] изящные (фр.)
[6] нуворишек (фр.)
[7] Дамы в круг! (фр.)
[8] В одну колонну (фр.)
[9] Танцуют все! (фр.)
[10] мы не одни!! (фр.)