Глава тридцатая
Величественная фигура швейцара уже
несколько дней не красовалась около лифта больницы; посланная администрацией
санитарка принесла известие, что Арефий Михайлович заболел; одновременно
поползли слухи, что у него большие неприятности и арестована старуха-жена.
Едва лишь слух этот коснулся ушей
Елочки, тотчас она побежала к старику и нашла его в одиночестве в неприбранной
комнате на кровати. Старый богатырь поведал Елочке свое
несчастье: зять его работал «на плотах» и, возвращаясь из очередных рейсов,
всегда выпивал «маленькую»; в этот раз он хватил через край, распетушился,
побил где-то стекла и попал в милицию; супруга Арефия Михайловича понесла зятю
передачу, которую дежурный милиционер не пожелал принять; слово за слово,
завязалась перебранка; милиционер толкнул почтенную швейцариху, которая
упала в лужу и испортила новый
салоп; тут она раскричалась: «Ах ты, слюнявый пентюх! Зазнались,
заелись вы тут! Расплодила вас, паразитов, советская
власть, будь она проклята! Которые люди честно работают, смотришь, гроши
получают, а вы вон как заелись! Рожи-то салом
заплыли!» Кричала, а там, недолго думая, схватила со стены портрет Сталина и
запустила им в милиционера. Подскочили товарищи и, остановив разбушевавшуюся
старушку, заявили, что не спустят оскорбления; совместными усилиями пустили в
ход весь блат, которым только располагали, и старушка очень скоро была
присуждена к трем месяцам заключения за хулиганство.
Арефий Михайлович в свою очередь
возмутился: ходил в районный суд и к юристам и добился пересмотра дела, но во
вторичной инстанции обратили внимание на ту сторону, которая до сих пор
оставалась в тени, а именно на разбитый портрет вождя и друга народов и на
непозволительные выкрики по адресу советской власти. Несчастная швейцариха
получила нежданно-негаданно пятьдесят восьмую статью и пять лет лагеря.
— Сам, своими руками погубил
старуху, Елизавета Георгиевна, сам! Ну, отсидела бы три месяца — и вся недолга, а у меня, вишь ты, ретивое закипело, дохлопотался! Теперь ей оттоль и не выйти: стара ведь она у
меня!
На другой день Елочка стояла на
площадке лестницы в больнице и рассказывала всю историю санитарке Пелагее
Петровне, когда мимо проходил новый фельдшер приемного покоя, партиец, и
спросил, останавливаясь:
— Вы были у Арефия Михайловича? Ну,
как он?
Елочка тотчас же приняла надменный
вид и злобно отчеканила:
— Плохо: жену засадили по пятьдесят
восьмой, а у старика был сердечный приступ, лежит один, ухаживать некому,
плачет.
Лицо фельдшера приняло озабоченное
выражение:
— Надо что-нибудь для него сделать!
Наш коллектив должен товарища поддержать, ну, хоть снести ему продуктов на дом
или выделить человека прибрать ему комнату... Давайте организуем хоть мы с
вами.
Елочка с удивлением вскинула на
молодого человека глаза: партийцы обычно шарахались в сторону, как только
издали мелькнет призрак пятьдесят восьмой статьи, а этот!
— Организовать отказываюсь! Я раз
попробовала, но предместком устроил мне скандал. Я,
конечно, к Арефию Михайловичу пойду, но сама по себе. Организуйте вы, — и
отошла все с тем надменным видом.
Вслед за этим небольшой грипп уложил
ее в постель; в первый же день, когда она вышла на воздух, чтобы отметить
бюллетень в поликлинике, и уже шла домой, вниманием ее завладел Преображенский
собор, с которым она поравнялась. «Ставить свечи,
прикладываться к иконам — все это я уже оставила, все это уже не для меня, но
постоять в этой торжественной тишине, сосредоточившись на своих думах, и
обратиться с мольбой к Высшему Милосердию иногда хочется!» — сказала она себе,
переступая порог храма, и вспомнила институтскую церковь и детские отчаянные
молитвы за спасение России.
— Мир вам! — послышался голос из
алтаря, и невольно склонилась голова Елочки как прежде, когда, бывало, словно
рожь от ветра, склонялись ряды золотистых и темных головок...
День был будний, и в соборе никого
не было, кроме обычных завсегдатаев — древних старушек, ковылявших от иконы к
иконе и целовавшихся при встрече, как будто все они были между собой знакомы.
Ни тишина, ни торжественность не
водворялись в сердце Елочки. Она была расстроена письмом, которое получила в
это утро из Свердловска от самой молодой из своих теток — единственной,
оставшейся в Союзе. Письмо это принесло неожиданное открытие.
«На днях уезжаю к мужу, который в
Комсомольске на партийной работе. Город растет со сказочной быстротой. Мне
хочется и самой включиться в работу. Что, если тебе сделать то же? Приезжай к
нам! Медсестра найдет везде заработок. Когда ты воочию увидишь коллективный
созидательный труд, ты, может быть, на многое взглянешь иначе. Вспомни, что
отец твой отдал жизнь народу, а мать работала как простая сельская учительница.
Наша семья всегда была передовой. Теперь весь народ устремился к будущему,
неужели же мы будем плестись в хвосте?»
Письмо это возмутило Елочку.
«Партиец в нашей семье
— какой позор! Мне подрядиться в Комсомольск на работу?! А что же я здесь
делаю, хотела бы я знать! Разве я не работаю? Разве я не нужна? Коллективный
созидающий труд! Да ведь там добрая половина — лагерники. Как раз недавно по
делу «золотой молодежи» всех направили в Комсомольск, и молодых моряков,
которые подняли бокалы за Андреевский
флаг, — туда же. Революционеры и земские деятели болели за недостатки
монархического режима, они добивались гражданских свобод, а мы теперь разве
граждане? Мы — государственные рабы! Вера рехнулась».
Зазвучало «Отче наш», Елочка
продвинулась еще немного вперед и вдруг увидела знакомую головку на вытянутой
шейке, бархатный потертый берет gris perle[1] и две
длинные каштановые косы; порт-мюзик и картошка в сетке говорили о том, что обладательница их забежала
сюда тоже по пути, на минуту, но глаза с голубыми тенями под ними смотрели
прямо в алтарь, и все выражение этого лица показалось Елочке настолько
отрешенным, что она воздержалась от желания сделать шаг к Асе и тронуть ее за
плечо. Прошло, однако, лишь несколько мгновений. Ася быстро поднялась с
колен, метнула беспокойный взгляд на часы в углу собора и немного поспешно
приблизилась к аналою посередине церкви, где лежала икона праздника (как ее
называют обычно). В руках у Аси оказались две чудесные розы, которые она
бережно положила к иконе, потом она перекрестилась и быстрой рысцой направилась
к выходу. Елочка настигла ее уже у самой двери, они заговорили шепотом, но,
отвечая на вопросы Елочки о здоровье ребенка, положении Олега в Луге, Ася
как-то странно-тревожно поводила глазами вокруг и
внезапно прервала сама себя:
— Я хотела вас попросить не говорить
бабушке, что вы меня встретили здесь, и о розах тоже...
— Хорошо, я не скажу, да вряд ли и
увижу Наталью Павловну в ближайшее время. Что, однако, может она иметь против? Ведь она сама верующая? — спросила удивленная
Елочка.
— Видите ли, мне часто попадает, что
я слишком надолго отлучаюсь из дому. Я уверяю, что задерживаюсь в музыкальной
школе, а сама по пути все-таки заворачиваю сюда. Мне таким великим кажется то,
что совершается в алтаре! Жертва Сына Божьего за весь человеческий мир! Скорбь
Божества! Хочется хоть на минуту преклонить колени, а дома очень много дела, Славчика ведь ни на минуту нельзя оставить без присмотра,
стирка, очереди... мы все измотались! Я здесь нелегально, — и она виновато
улыбнулась.
— Не скажу. Будьте спокойны, —
повторила Елочка.
— И еще... раз мы уже встретились...
не одолжите ли вы мне: пять рублей тоже по секрету? — с той же виноватой, но
очаровательной улыбкой заговорила снова Ася. — Олег хорошо мастерит и приладил
мне полочку за окном, я кормлю голубей, они меня уже; знают... А теперь нам не
хватает и крупы, и хлеба, и бабушка запрещает: она говорит, что я меры не знаю,
а мои птицы голодны и стучат мне в окно клювом! Я непременно должна иметь свой
собственный секретный запас, а денег нет. Бабушка ввела строжайшую отчетность.
Через несколько дней я получу урок, о котором еще никто не знает, и тогда я
отдам вам. Кроме того я должна получить за мой браслет: я его продала, а
бабушке сказала, что потеряла.
Елочка нахмурилась.
— Неразумно, Ася! Вы создаете себе
дополнительные труднос ти,
к тому же... Это так некрасиво — лгать домашним!
— Что делать! Ведь я любя... Разве
лучше ссориться? Олег и
бабушка так настойчивы оба.
Когда она убежала, Елочка, глядя ей
вслед и укоряя ее мысленно, чувствовала, что как и
всегда попала под ее обаяние: на этот раз все чары, казалось, затаились в
ласковой и виноватой улыбке побледневшего личика. Припоминая слова Аси о том,
что сегодня у Олега выходной день, но они не увидятся, так как поездки друг к
другу стоят дорого, и они уговорились поэкономить на
этот раз, — Елочка внезапно приняла решение съездить к изгнаннику самой,
пользуясь свободным днем. Ей представилась уже прогулка в лесу и один из тех
разговоров, которые так заряжали ее внутренне. Спешно вернувшись
домой, она собрала в сетку кое-какой провизии и помчалась на вокзал. Фетровая
шляпка с птичьим крылышком и маленькая муфта, болтавшаяся на старомодной
цепочке из черных деревянных четок, придавали ей несколько архаичный оттенок,
неотделимый от нее. В Луге, выходя из поезда, она увидела Олега на перроне;
изящество его осанки, даже в верблюжьем свитере и высоких сапогах, бросалось в
глаза тотчас. Присутствие его на перроне показало Елочке, что он кого-то ждал:
может быть, все-таки надеялся, что Ася нарушит договор? «Сейчас увидит меня и
разочаруется!» — мелькнуло в ее мыслях. Он, однако, ничем не обнаружил своего
разочарования.
— Очень, очень тронут! Судьба еще
продолжает отмерять мне приятные часы, — сказал он, предлагая ей руку.
Проходя городом, Елочка несколько
раз замечала людей с интеллигентными лицами, занятых перетаскиванием бревен и
отбиванием льда на тротуарах. Раз она обратила внимание на пожилую даму очень
респектабельного вида, которая ковыряла ломом посередине улицы, тщетно стараясь
скалывать лед. Другой раз дорогу им пересекла ассенизационная повозка; погоняя клячу, тащившую элегантный экипаж, возница напевал арию из «Сильвы», и Елочка готова была побиться об заклад, что
распознала в нем опытным взглядом бывшего офицера. Все это производило далеко
нерадостное впечатление... Улицы маленького городка выглядели уже по-весеннему:
мартовское яркое солнце, талый снег, капель, чирикающие воробьи... Тем не
менее, Елочке стало почему-то холодно и неуютно: то ли от непривычного свежего
загородного воздуха, то ли от самолюбивых опасений... Выяснилось, что идти им,
в сущности, некуда:
— На мой сундук я приглашать не
рискую, — сказал он.
Вся надежда была только на разговор,
которому не так легко было завязаться. Перекидываясь фразами о трудностях жизни
и о положении Аси, они вышли к мосту
через речку Лугу и тут неожиданно столкнулись лицом к лицу с фельдшером
больницы.
— А я как раз вас-то и разыскиваю, —
сказал он Олегу. Елочка, не ожидавшая подобных отношений, была несколько шокирована.
Из разговора выяснилось, что Вячеслав приехал еще с утренним поездом по делу,
покончив с которым, решил навестить Олега. Вячеслав не пожелал рассказать, в
чем заключалось дело, а заключалось оно в следующем: накануне этого дня,
оставшись дома один, он вышел отворить на звонок и увидел перед собой двух
мальчиков, по-видимому, братьев — оба черноглазые, шустрые, старшему
лет десять.
— Пустите нас! Пустите, спрячьте!
Скорей, скорей! — и оба вбежали в кухню, причем старший
предусмотрительно потянул за собой дверь.
— Что вы боитесь, малыши? От кого
вас прятать? — спросил Вячеслав, стоя посередине кухни.
— Гепеу! Гепеу! Нумерной круглосуточный!
Спасите, спрячьте! — повторяли оба.
— Да говорите вы толком, в чем дело!
— прикрикнул Вячеслав.
Тогда старший мальчик, твердо глядя
ему в глаза, ответил:
— Мы из квартиры на втором этаже. Гепеу хочет увезти нас и запрятать в нумерной
детдом, а мы не хотим туда. За нами обещала приехать тетя. Спрячьте нас.
— А ваши родители?
— Мама недавно умерла, а папа —
настоятель собора. Борька не реви, дай рассказать. Папа говорил, что если его
возьмут, мы должны ехать к тете. Вчера его взяли, а нам сказали, что придут за
нами, и вот пришли, а мы убежали через черный ход. Товарищ рабочий, не
выдавайте нас, позвольте переночевать, а завтра с утра мы уедем — тетя в Луге.
Сумрачная тень легла на лицо
Вячеслава.
— Есть у вас ее адрес? — спросил он.
— Да, вот здесь, пришит к крестику,
— и старший мальчик расстегнул ворот курточки.
— Покажи бумагу. Кто это писал?
— Наш папа.
Пронзительный звонок раздался в эту
минуту; мальчик взвизгнули и, схватившись за руки, бросились в коридор.
Вячеслав за ними.
— Да остановитесь вы, бутузы! Вот
идите сюда, сидите тихо: не выдам вас.
Он втолкнул обоих в свою комнату и
пошел в кухню, к входной двери.
На пороге вырос милиционер с
винтовкой!
— Извиняюсь, товарищ! К вам не
забегали два мальчика? Велено доставить по назначению, а я уже битых полчаса
гоняюсь за ними, взопрел весь и одышка взяла.
— Нет, никого не видел. Все было
тихо, — и Вячеслав закрыл дверь.
— Они ушли, — сказал он, возвращаясь
к детям. — Но еще неизвестно, лучше ли это: в детском доме вас будут кормить,
поить, одевать и учить. А что сможет вам дать тетка? Еще неизвестно, захочет ли
она вас принять!
— Захочет, она обещала. Папа говорил:
если мы будем при ней, нас не будут забирать. А в детский дом мы не хотим: та
слуги антихриста нас будут учить безбожию, там мы потеряемся, и папа после нас
не найдет. Так было в семье у папиного прихожанина.
Вячеслав нахмурился.
— Слушайте, мальчики: я отвезу вас
завтра в Лугу, но если мы тетки вашей не найдем, или она не примет вас — я сам
сдам вас людям, которые приходили только что. Поймите, что это делается ради
вашей же пользы. Ну, а на сегодня оставайтесь у меня. Давайте чай пить, а глаза
вытереть!
На следующее утро с первым же
поездом Вячеслав повез мальчиков в Лугу. Тетка была обнаружена точно по тому
адресу, который был написан рукой протоиерея. Это оказалась худая смуглая
женщина, несколько чахоточного типа, тоже с черными большими глазами, не
слишком интеллигентная.
— Ах ты, Господи! Микола Милостивый! Ну, идите, идите сюда! Возьму. Как же не
взять-то, возьму, перед Богом обещала! Ведь это мой крестник, — и худая рука
из-под серого платка любовно легла на голову младшего мальчика.
Домишко был ветхий,
деревянный, комната темная, заваленная тряпьем... У Вячеслава сжалось сердце.
— На что содержать буду? Бог
поможет. Я вот портняжничаю малость, голодать не дам.
Пусть Господь вас благословит, что позаботились о детях, — и опять она провела
рукой по голове мальчика. — Войдите чайком согреться. Чем богаты, тем и рады, —
прибавила, обращаясь к Вячеславу.
— Идемте, идемте! — и старший
мальчик потащил Вячеслава за рукав. — Вы, наверное, прихожанин нашей церкви?
Вячеслав усмехнулся.
— Мне в вашей церкви делать нечего!
Я — коммунист, партиец.
Изумление и оттенок страха мелькнул
в глазах у троих. Он повернулся и пошел от них, шагая через лужи.
Старший мальчик его догнал и повис у
него на шее:
— Тетя Маня велела сказать:
приезжайте нас навестить. Приезжайте и скажите ваше имя: мы за вас будем
молиться.
Вячеслав пристально посмотрел в
глаза ребенку:
— Мне молитв ваших не нужно! Ты вот
не думай о партийцах как о злодеях и доносчиках — это гораздо важнее, понял? —
и, спустив мальчика с рук, вышел из сада.
Разыскивая Олега, он не мог
отвязаться от мысли, что вовлекается все глубже и глубже в чуждую ему и
враждебную в классовом отношении среду. Какая-то червоточина завелась в
последнее время в его
мыслях... Олег и Нина, на его глазах снятые с работы и оторванные от семьи, та
женщина на окне, в кухне, старик-швейцар, убитый горем, и теперь эти
перепуганные дети неотступно сопутствовали его думам. Все это были классовые
враги, уже апробированные, клейменые, но он не мог не видеть их человеческой
красоты! За фигурой попа — худшего из классовых врагов — вырастал отец, который
дрожащей рукой вешал ладанку на шею маленького сына. А кто такая эта «тетя
Маня»? Богомольная фанатичка, разумеется, тоже ненавистница существующего
строя, и притом портниха, кустарь-одиночка, прячущаяся, конечно, от всевидящих
глаз фининспектора... Но сколько любви! Какая готовность к жертве, граничащей с
подвигом! У этих людей были свои незабываемые обиды, и трудно становилось
осудить их за враждебное отношение. «И все-таки, откуда это море недоверия и
презрения к нам? — думал он. — Какое огромное внимание уделяем мы вопросу
детского воспитания, какие колоссальные средства затрачиваем на детдома, школы
и ясли — и вот какой панический страх, а репутация коммуниста переплетается с
репутацией предателя, чуть ли не палача! Да что же это?!»
И только что решил, что лучше не
разыскивать Олега, который своими разговорами еще больше раскачает его
незыблемое, казалось, кредо, как тут же натолкнулся на Олега и Елочку.
Волей-неволей пришлось заговорить и присоединить и свою фигуру к
разочарованному трио, причем сеттер обнюхивал встречного весьма недружелюбно
(очевидно тотчас заподозрил «чуждый пролетарский элемент»).
Олег предложил своим гостям
отправиться к Нине, которая тоскует в одиночестве, а кстати
может попотчевать гостей горячим и крепким чаем: ведь она располагает целой
дачей и таким сокровищем, как керосинка. Нина и в самом деле встретила гостей
очень радушно. У нее уже сидела одна гостья — седая старушка, тоже из высланных, с которой они уже занимались чаепитием, и, таким
образом, мечта Олега о горячем тотчас осуществилась. Зато обнаружилось, что
старушка обладает жалом еще более ядовитым, чем у Олега, и притом удивительным
бесстрашием; нежданно-негаданно она огорошила Нину следующей тирадой:
—
Что это вы меня подталкиваете, моя милая? К осторожности, что ли, призываете?
Так я, позвольте вам сказать, ничего и никогда не боюсь!.. Вы уж не партиец ли,
милый юноша? Ага, так! Я тотчас догадалась! — и пошла, и поехала щелкать по
больным местам: — Что вы нам тут чепуху всякую в голову вбиваете, будто бы
Сталин — любимый ученик Ленина? Заладили и в речах, и в печати! Всем старым
революционерам отлично известно, что Ленин не доверял Сталину и говорил о нем:
«Он властолюбив и мстителен», «Не допускайте его встать во главе!» Я была
знакома с Крупской и слышала эти слова от нее самой.
И не успел еще Вячеслав переварить
упоминание о Крупской, которое подействовало на него, как удар ножа, как
старушка перешла в новую атаку:
— Эх, не сумела ваша партия
воспитать молодежь! Я вспоминаю наше племя! Сколько было в нас самой
бескорыстной и беззаветной готовности жертвовать собой за народ! Мне довелось
работать на эпидемии чумы. Царское правительство не гнало насильно, под угрозы
лишения работы, как это делается теперь. Публиковали официальные приглашения на
строго добровольных началах, и, однако, от добровольцев отбою не было, гнали
обратно, и никто не хотел уходить, — это вам говорит очевидец! А какие смелые
пламенные речи лились, бывало, на наших собраниях и студенческих сходках! Мы не
цеплялись за выгодные места и не повторяли как попугаи газетных лозунгов!
Последняя тирада, может быть, не
была так убедительно аргументирована, как первая, но зато согласовалась с
собственными наблюдениями Вячеслава. До сих пор выводы из них были еще неясны
ему, но теперь он почувствовал, что нечто в этом роде, пожалуй, замечал и сам и
болезненно всякий раз уязвлялся. Ему делалось все больше и больше не по себе.
На его счастье, попали к Нине они только около пяти, а в семь надо было уже
выходить к вечернему поезду, неприятные разговоры
поэтому не слишком затянулись.
В вагоне осаждали все те же мысли:
медсестра на противоположной скамейке тоже не являла особого довольства жизнью,
и он готов был биться об заклад, что она ярая контра.
Об этом, казалось, кричала даже ее забавная муфточка на черных четках, а еще
больше — ее надменное молчание.
Только на следующее утро, собираясь
на работу, он несколько встряхнулся, сказав себе, что кое-что тут, несомненно,
выдумки классовых врагов, а кое-что — перегибы у власти на местах; есть и
сознательное вредительство пробравшихся в управленческий аппарат троцкистов и бухаринцев. Не зря партия проводит эту чистку в своих рядах
и в аппарате. Слово «чистка» его успокоило. В самом деле: если бы Советы и
великий Сталин находили все в должном порядке, они не выбросили бы лозунг о
чистке, а коли он выброшен, стало быть, там, наверху,
тоже видят ошибки, с которыми уже повели борьбу решительно, по-большевистски!
Все сделалось опять ясно, встало на свои места.
«Отпуск мне записан в мае. Надо
будет съездить в родную деревню, посмотреть, как там идет жизнь, каково
переустройство. Прежде я, бывало, всякое лето наведывался, а теперь пятый год
глаз не кажу. Навещу дядьев да теток, подышу деревенским воздухом, как раз на
посевную кампанию попаду, да своими глазами посмотрю
как нарождаются колхозы. Тогда, небось, тени от
сомнений не останется и сил прибудет, иной раз надо и самого себя почистить.
Если такое дело!»
Он словно бы накидывал градусную
сетку на водоворот своих мыслей, чтобы безошибочно определить местонахождение
болезнетворного очага и безжалостно выскоблить и выскрести всякую контру в самом себе. «Слабым и
сомневающимся — между нами не место! Мы все должны быть одного покроя: крепкие,
стальные, монолитные! Положим, нелегированные, но это
нам не нужно!» Непоколебимая целость его мыслей была восстановлена.
«Слуги антихриста! Как бы не так! А славный мальчик этот черноглазый, да ведь
испортит его эта тетя Маня нелепым воспитанием, а я мог бы сделать из него
честного гражданина!»