Глава вторая
Нина всегда чувствовала себя
растерзанной тревогами; это состояние стало с некоторых пор ее хронической
болезнью. В последнее время ее пугала и расстраивала предстоящая ей поездка в
Сибирь. «Я люблю его, конечно люблю, но Боже мой, как
это страшно и сложно пускаться в такой далекий путь, тратить такое количество
денег и сил и для одного только месяца счастья! Даже и этот месяц весьма
проблематичен: быть может Сергей в таких условиях, что
вдвоем и жить не придется. Измучаюсь по дороге, а приеду туда и только еще
больше расстроюсь». И она с некоторым страхом ждала известия о продаже
знаменитого рояля.
В последнее время у нее появился
поклонник — уже пожилой музыковед-теоретик, восхищавшийся ее голосом и глазами
русалки. Он несколько раз провожал ее с концертов, покупал ей цветы и шоколад,
а в последний раз напросился в дом и, оказавшись с ней в ее комнате, протянул
было лапу к ее талии. Как раз в эту минуту к ней постучался Олег; развязка
отсрочилась, и теперь ей было ясно, что отношения с музыковедом следовало
категорически пресечь, если она не желала легкомысленного романа. И она было собиралась это сделать, но каким-то образом дала
втянуть себя в нелепую авантюру. В Капелле кто-то рассказывал, что на одной из
платформ по Московской железной дороге, в полуверсте от путей, с наступлением
сумерек заливаются в кустах соловьи. Несколько молодых сопрано заявили, что
поедут их послушать; присоединились два–три тенора — и собралась компания
молодежи. Позвали и Нину. Пожилой теоретик оказался тут как тут и заявил, что
поедет тоже. Молодые сопрано смеялись, что в эту поездку не возьмут никого
старше сорока лет. Нине было совершенно ясно, что старый плут едет ради нее и
что все это отлично понимают. Предполагалось, очевидно, что после слушания
соловьев разойдутся парами по лесистым окрестностям в ожидании утреннего
поезда, и объятия теоретика предназначались ей. Она была неприятно поражена
тем, что не чувствовала того благородного негодования, которое должно бы было
кипеть в ней, как в порядочной женщине. Поездка и атмосфера ухаживания
интересовали ее больше, чем следовало. Она ни словом, ни
жестом не показала, что поняла намерения относительно себя, однако и не
отказалась от поездки, а между тем ей было совершенно ясно, что с тех позиций,
на которых она стояла до сих пор: с позиций дамы прежнего общества, бывшей
княгини и в настоящее время невесты человека, принадлежащего к ее же кругу,
достойный выход из создаваемого положения был только один — немедленно
отказаться от ночной прогулки, и ей было досадно на себя, что она не сделала
этого. «Если бы Сергей был здесь, я бы позвала его, и мы бы чудесно провели
время! Белые ночи, соловьи, сирень... и вот все складывается так, что я не
должна ехать; никогда ни капли радости на мою долю! Разыграть неприступность
очень легко, но просидеть потом вечер и ночь в полном
одиночестве у себя будет слишком невесело, а молодость проходит год за годом!» Она
рассказала свои колебания Марине, которая по ее мнению одна только могла ее
понять; Марина убеждала ехать:
—
Повеселишься, погуляешь, подышишь воздухом, ну, а если будет слишком
агрессивен, дашь, в крайне случае, по физиономии. Потом расскажешь мне, похохочем,
— она почти убедила Нину.
На следующий день, в разговоре с
Олегом, желая соответственно обработать его мнение, Нина сказала:
— Я хотела
предупредить: в субботу вечером у нас в Капелле организуется поездка за город.
Может быть, я не вернусь до утра; не беспокойтесь, если меня не будет.
— Вот как?!
И мужчины едут?
— Одним
дамам было бы несколько рискованно... разумеется, и мужчины — наши тенора,—
самым невинным тоном ответила она.
— Скажите, а
кто этот господин, несколько семитского типа, который был у вас на днях? Это
тоже артист Капеллы? — спросил Олег.
Она слегка смутилась.
— Да, это
музыковед-теоретик, из тех, что заседают в президиуме в знаменательные даты и
произносят вступительное слово, — и прибавила для чего-то: — Сергей не выносил
людей этого сорта.
— А он
случайно не едет?
«Однако ты становишься
слишком проницателен, мой милый», — подумала Нина и спросила:
— А вас почему интересует это?
— Мне
показалось, что он посматривает на вас, как кот на сливки. Я постучался к вам,
чтобы предупредить ваш зов и из того, как вы старательно удерживали меня в
комнате, вывожу, что он уже успел заработать по морде.
Очевидно, соловьиные трели его мало интересуют, иначе, я полагаю, вы бы не
согласились ехать.
Нина невольно прикусила язычок.
Мысленно она себе сказала: «Слышишь, глупая», — а
вслух с выражением глубокого достоинства и слегка обиженной добродетели:
«Разумеется, не согласилась бы».
Этот разговор показал ей, что она
уже успела несколько отклониться от стрелки барометра, которая показывала
хороший тон в прежнем светском обществе. Олег
по-видимому или вовсе не допускал в ней колебания, или весьма деликатно
подтолкнул ее в нужном направлении. Неужели второе? Весь этот вечер она
продумала над тем, как могло случиться, что она была уже на волоске от такого неразумного
шага и едва не скомпрометировала себя в своем самом близком семейном кругу!
Наталье Павловне, которая вся «Prude»[1], показалось
бы немыслимым, недопустимым, что невеста ее сына, бывшая княгиня Дашкова уехала
на всю ночь слушать соловьев в компании хористов! Видно годы одинокой жизни и
советской службы не проходят даром, и вот как далеко уже проникла порча,
которая в артистическом мире почти неизбежна! Она вынула из сумочки фотографию
Сергея Петровича и долго всматривалась в его лицо, как будто ища у него защиты
против себя самой.
На другой день она решительно
отказалась от поездки, а проходя мимо теоретика, не ответила на его поклон.
Судьба как будто ждала ее решения: в
этот же день Наталья Павловна вызвала ее к телефону и сообщила ей, что рояль
продан за четыре тысячи. Отпуск ее должен был начаться в ближайшее время и был
предоставлен на месяц. Она назначила было свой отъезд на конец июня, но
неожиданно получила приглашение петь на летних концертах в доме отдыха.
Недостаток средств слишком остро давал о себе знать,
чтобы отказаться от такого заработка, и она стала хлопотать об отсрочке
отпуска. В Капелле пошли солистке навстречу, и отпуск был перенесен на сентябрь.
Это было связано с некоторыми неудобствами, так как сентябрь на Оби не так
поэтичен и хорош, как под Петербургом, кроме того это лишало ее возможности
присутствовать на свадьбе Олега, назначенной на первые числа сентября; тем не
менее она решилась ехать в Сибирь осенью.
Наталья Павловна не могла отправить
в это лето на дачу Асю, все из-за той же материальной нужды. Радуясь
возможности не расставаться с женихом, Ася ни мало не была этим опечалена, тем
боле, что Нина постоянно устраивала ей и Олегу пропуска на концерты, в которых
пела. Таким образом они могли вдосталь насладиться
музыкой.
Чем больше смотрела на Асю Нина, тем
проникалась все большей и большей симпатией к этой девушке. Понемногу
исчез всякий оттенок недоброжелательства и зависти, свивших было гнездо где-то
в тайниках ее сердца. Впрочем, под лучами того искреннего восхищения и
того самого нежного уважения, с которым относилась к ней Ася, могли, казалось,
растаять глыбы льда, а не эти еле заметные образования в уголках исстрадавшейся
души! Кроме того Нина была слишком тонким человеком и артисткой для того, чтобы
в свою очередь не подпасть под очарование таланта девушки, аромата ее
искренности и невинности. Конечно, Ася с детских лет была слишком
проникнута понятиями хорошего тона для того, чтобы от нее можно было
ожидать каких-либо ужимок или кривляний теперь, когда она оказалась в роли
невесты. Естественность и гармоничность интонаций и жестов
были усвоены с детства раз и навсегда, и все-таки Нину удивил такт Аси: капли
обдуманного кокетства, даже слабого оттенка вольности или игривости нельзя было
обнаружить в обращении ее с женихом, а между тем Ася не была суха или
неприступна, напротив: она вся светилась лаской и нежностью к Олегу, встречаясь
с ним взглядом она неизменно расцветала улыбкой, невозмутимая чистота
одна воздвигала несокрушимую преграду. «Немудрено, что он обезумел и смотрит на
нее глазами преданного пса, — думала Нина. — Была ли я такой в ее годы? Нет, я по природе другая: думаю, что при всех навыках хорошего
тона, которые и мной были усвоены в той же мере, и при всей моей неиспорченности, я все-таки обладала тем внутренним огнем,
который ничем не затушишь, и скрытыми чарами, действие которых я знала
инстинктом, а эта — сама чистота». Ася несколько раз приходила к Нине и
была представлена Надежде Спиридоновне. Когда незадолго перед этим Нина
сообщила о предстоящей женитьбе Олега, Надежда Спиридоновна переспросила
«жениться?» таким удивленным тоном, как будто говорила «повесился?»
— Да, тетичка; отчего вас удивляет это? — спросила Нина.
— Да зачем
же, Ниночка, помилуй, теперь такая трудная жизнь!
— Как вы
странно рассуждаете, тетичка! Какова бы не была жизнь
— каждому хочется счастья. Ведь Олег еще молод!
Старая дева несколько минут в упор
смотрела на Нину и вдруг сказала:
— Да, я забыла:
ведь мужчины... они не могут жить без этого... этого... — и тут она
остановилась, не зная как лучше охарактеризовать, без чего не могут жить
мужчины.
Нина едва сдержалась, чтобы не
фыркнуть, и, намеренно невинным тоном и с безмятежной ясностью глядя на тетку,
переспросила:
— Без чего
не могут мужчины, тетичка?
— Без
романтических приключений, я хотела сказать. Им непременно нужны какие-нибудь
развлечения. Живут же в полном одиночестве женщины, например, я... а мужчина...
ему непременно надо выкинуть какую-нибудь историю.
— Почему
историю? Желание быть счастливым так понятно! Вы поздравьте Олега, тетя, а то
неудобно.
Старая дева обещала поздравить, и
Нина, успокоенная, вышла. Через несколько минут, однако, Надежда Спиридоновна
сама постучалась к Нине; вид у нее был очень испуганный.
— Ниночка,
мне только сейчас пришло в голову... Ты ни в каком случае не позволяй Олегу
Андреевичу поселяться у нас с молодой женой. Знаешь ведь, года не пройдет — и
уже ребенок, который не даст нам спать. Начнется увяканье
по ночам, в кухне нашей развесят пеленки. Я без ужаса подумать не могу! Обещай,
Нина, что ты, как квартуполномоченная будешь против. У него собственной площади нет, и настаивать он
права не имеет. Слышишь, Нина?
—
Успокойтесь, тетя, Олег не из таких, чтобы настаивать.
К тому же у Натальи Павловны и Аси хватит для него места, — и раздосадованная
Нина захлопнула перед носом тетки дверь.
Когда Олег привел Асю с официальным
визитом к Нине и Надежде Спиридоновне, последняя, запрятав подальше свои
опасения, проявила весь свой светский такт: она с очень милой улыбкой
великосветской дамы поцеловала Асю в лоб. Правда, в ту минуту, когда она
прикоснулась к этому белоснежному лбу, вид у нее на одно мгновение стал такой,
как будто она прикоснулась к лягушке. «Очевидно, вообразила себе будущего
младенца, — подумала, глядя на нее, Нина. — Для нее Ася — фабрика увякающих существ».
Тем не менее
Надежда Спиридоновна очень мило участвовала в разговоре и даже
поинтересовалась, у какой портнихи шьют Асе подвенечное платье, и посоветовала
сделать его со шлейфом, далее она осведомилась о фамилии и происхождении
шаферов и, услышав фамилии Краснокутского и Фроловского, удовлетворенно улыбнулась.
Когда молодая пара вышла, Надежда
Спиридоновна сказала:
— А она
очень мила, хорошенькая и держится вполне пристойно. Что значит, однако,
порода! Надо будет подарить им что-нибудь к свадьбе, — и более к вопросу о
браке Олега она не возвращалась.
Но сюрпризы, как и печали, не
приходят порознь: существует непонятный закон повторяемости. Недаром и народная
мудрость гласит: «пришла беда, растворяй ворота». Скоро выяснилось, что не
только мужчины, но также и дамы, и притом самого хорошего тона не могут жить
«без этого». Нина ничего не говорила тетке о предстоящей поездке к Сергею
Петровичу, не желая волновать ее преждевременно. Но в один августовский вечер,
когда она, возвращаясь домой, размышляла как раз о
том, что пора заговорить с теткой, Надежда Спиридоновна вышла к ней
взволнованная, с красными глазами:
— Нина, Ниночка, это что ж такое? Я
вдруг от Аннушки в кухне узнаю, что ты едешь куда-то в Томскую губернию на
целый месяц. Как же так?
— Извините,
тетя. Я как раз сегодня хотела поговорить с вами и сама бы рассказала вам все,
— корректно сказала Нина.
— Тебе не
стыдно, Ninon? Из-за
мужчины скакать в такую даль?! Все отлично понимают, что ты едешь ради этого
господина: ведь всем известно, что он там. Аннушка говорила
при мне, не стесняясь. Боже мой, какой стыд!
Нина вся вспыхнула от обиды:
— Почему
стыд, тетя? Жены декабристов в свое время вызывали откровенное восхищение всего
общества. Отчего же, если еду к мужу в изгнание я, это стыд?
— К мужу?
Как — к мужу?
— Я выхожу
за Сергея замуж.
Надежда Спиридоновна широко открыла
глаза, минуту она постояла молча, потом ушла к себе.
Неизвестно, какие чувства волновали ее, пока она сидела у себя, но, как и в
первый раз, очень скоро, она опять постучалась к Нине. «Сейчас заговорит об увякании, которое не даст ей спать
еще с другой стороны», — подумала Нина, открывая дверь. Но Надежда Спиридоновна
сказала:
— Поздравляю
тебя, душечка! Вот тебе в подарок браслет. Видишь, на нем надпись: «Dieu te garde»[2]. Это наш
семейный браслет: мой дед, твой прадед, подарил мне его к моему
совершеннолетию. Желаю тебе счастья! — она вдруг всхлипнула и обняла Нину;
седая голова в старомодных шпильках прижалась к ее плечу.
— Ты ведь
дочь моего единственного брата, кому же и благословить-то тебя, как не мне? —
прибавила она совсем другим старческим, размягченным голосом, звук которого
тронул Нину не меньше, чем содержание слов.
День отъезда приближался; две недели
должно было занять путешествие туда и обратно и только две недели — для
пребывания на месте!
За дни, которые оставались до
отъезда, Нина еще больше оценила семью, которая ей становилась теперь родной:
Наталья Павловна снаряжала ее, как могла бы мать снаряжать дочь-невесту, она
даже подарила ей два нарядных гарнитура. Это тем более тронуло Нину, что
накануне она слышала разговор: Ася, собираясь в ванну, тихо, просительным
голоском обратилась к мадам: «А что же я одену после ванны? У меня и голубое, и розовое комбине — оба в
дырочках?» — «Опять! — строго перебила ее Наталья Павловна и стукнула по столу
косточками пальцев. — Я сколько раз говорила, что о своем белье ты должна
заботиться сама! Сейчас же бери иголку!» Теперь, когда Ася восторгалась
обновами, Нине показалось очень естественным, что молодой девушке-невесте самой
хотелось бы иметь эти красивые вещи, но Ася, ласкаясь как котенок, ничем не
выражала беспокойства по поводу своего собственного приданого.
Накануне отъезда, роясь в зеркальном
шкафу, Нина наткнулась на младенческую распашонку. Несколько минут она
задумчиво созерцала ее, потом окликнула Олега:
— Вот,
возьмите! Это крестильная рубашечка, в которой крестили уже шесть поколений
мальчиков в семье у Дашковых, в том числе и вас, и моего малютку. Теперь вещица
эта по праву принадлежит вам, а у меня если и будут еще дети, то ведь уже не
Дашковы.
— Спасибо —
сказал он, с нежностью рассматривая крошечное одеяние, — ... Только ... видите
ли... моя невеста такая мимоза, что я не могу показать ей это.
— А вы и не
показывайте сейчас — потом, когда придет время; я хочу отдать вам еще одну
фамильную реликвию, Софья Николаевна подарила ее мне на свадьбу. Я уже давно попродавала все мои bijoux[3], но эту
берегла на черный день, все думала: если высылать будут... тогда пригодится.
Вот, возьмите, — и она протянула ему бархатный футляр. — Нет, нет, не
отказывайтесь! Эта драгоценность принадлежала вашей матери и вашей бабушке и
должна быть у вас! Пусть это будет ваш свадебный подарок Асе.
В футляре оказались чудесные
старинные серьги с длинными жемчужными подвесками. Олег горячо благодарил.
Вечером к Нине забежала попрощаться
Марина.
— Хочешь, я
возьму к себе на этот месяц Мику? — спросила она.
— Спасибо.
Наталья Павловна тоже предлагала мне, но Мика не
захотел никуда переезжать. Олег обещал присматривать за ним, а моя Аннушка —
готовить ему и Олегу. Я почти спокойна.
Марина обняла ее:
— До
свидания, моя дорогая! Я на вокзал не приеду, не хочу видеть тех двоих... ты
понимаешь. Желаю тебе хоть на этот месяц любви и радости... Но смотри, будь
благоразумна, теперь пришел мой черед сказать тебе: не попадись! Могу уверить,
что аборт — вещь весьма неприятная! Я ведь люблю тебя всей душой, хоть вы все и
считаете меня эгоисткой.
Когда вечером следующего дня Нина
появилась на перроне в сопровождении Олега и Мики, тащивших каждый по чемодану, Наталья Павловна, мадам и Ася
были уже там. Мика со дня объяснения с сестрой
держался с ней подчеркнуто холодно, как будто желая показать, что разговор, происшедший
между ними, не должен повторяться, и что никакое подобие сентиментальности не
входит в число его многочисленных пороков. Но на вокзале, когда все провожающие
уже выходили из вагонов, он в последнюю минуту прыгнул на подножку и быстро
обнял сестру так, что выскочил уже на ходу. Когда Нина подошла к окну и еще раз
взглянула на провожающих, она увидела, что Наталья Павловна осеняет ее крестным
знамением, и это в том состоянии душевной приподнятости, в котором она
находилась, вызвало тотчас слезы на ее собственные глаза.
«Кажется, кончается мое одиночество!
— подумала Нина. — Теперь у меня есть муж, есть мать, есть мой Мика и Олег с этой прелестной девушкой — большая, любимая
семья!»
На столике купе лежали принесенные
Асей розы и, благоухая, обещали счастье — короткое и печальное, но прекрасное!