Глава двадцать девятая
Затворившись у себя в этот вечер,
Ася, уже раздетая, опустилась на колени на коврике у
постели. «О, что за день! Он весь был полон любви и света! Я буду умирать и буду помнить этот день. Я очень устала и засну,
как только положу голову на подушку, но это нельзя — надо молиться: мне опять
страшно за него! Старец Серафим всегда всех слышит, уж если он слышал меня за
крокетом, то тем более услышит теперь». И перед глазами Аси на минуту возникла
Березовка и крокетная площадка, где шла ожесточенная битва между ней и кузеном
Мишей с одной стороны и братишкой Васей и Сергеем Петровичем с другой стороны.
Битва была ожесточенная, но силы явно неравные. Это было в 1916 году. Сергей Петрович — в те дни молодой офицер — приехал на несколько
дней в отпуск с фронта и, появляясь между детьми на крокетной площадке,
производил неизменный фурор: метали жребий, кому из них играть с ним в одной
партии, и приходили одни в восторг, другие в отчаяние от каждого удара его
молотка, так как бил он без промаха и производил неизменное опустошение в
лагере противника. И вот в этот знаменитый вечер шар
его по обыкновению прошел с первого же хода весь путь и, став разбойником,
объявил крокировку шару Миши; крокировка эта грозила тем, что новоиспеченный
разбойник, забрав себе ходы, сгонит с позиции шары противной партии и под своей
опекой в одну минуту поможет закончить Васе. Ася, страстно увлекавшаяся
игрой, приходила в отчаянье от этой мысли. Шары стояли на таком коротком
расстоянии, что даже среднему игроку легко было попасть, а такому чемпиону, как
Сергей Петрович, удар этот, казалось, не стоит усилий. Спасения не было —
Сергей Петрович уже взялся за молоток с артистической небрежностью и изящной
самоуверенностью. Замирая от страха, семилетняя Ася
надвинула на лицо пикейную шляпку и, закрыв глаза, на минуту сосредоточилась:
«Старец Серафим! Милый, чудный, родной старец! Помоги мне и Мише! Сделай так,
чтобы гадкий, злой дядька промазал! Защити от него!»
Она услышала короткий сухой удар и
вслед за этим всеобщий вопль, в который слились и восторг, и ужас. Она
отодвинула шляпку от лица и оглядела поле сражения: шар Миши стоял невредимым,
сам Миша прыгал и визжал от радости, а у Васи глаза были полны слез —
оказалось, что Сергей Петрович не только «промазал», не и умудрился каким-то
образом задеть собственным шаром колышек и теперь должен был выйти из игры.
Дело кончилось полной победой Аси и Миши. Вот этот случай вспомнился Асе
теперь.
«Даже в таких пустяках старец слышал
меня, тем более услышит теперь, когда я буду молиться за жизнь человека! —
говорила она себе. — За крокетом он это сделал не ради пустяшной игры, а ради
славы своей: он явил могущество молитвы, чтобы на всю жизнь запомнила я, с
какой любовью относятся к людям там. Старец, милый! Я знаю, какой ты добрый —
ты даже медведя пожалел. Пожалей моего Олега! Олег такой хороший! Устрой, чтобы
они спутались со следа. О, пожалуйста, пожалуйста, старец Серафим! Сделай это
для меня, для Аси».
Однако молитвенного напряжения
хватило ненадолго, голубой свет лампадки придавал фантастические очертания
предметам, и скоро она задумалась, глядя на причудливые тени на потолке. «Как
трудно быть сосредоточенной! Надо все время делать усилие. Наверно, нужна очень
большая внутренняя дисциплина. Попробую еще раз». Были ведь молитвенники — она
слышала о них и читала, — которые умели всю полноту мысли и чувства вкладывать
в молитву Иисусову или иные славословия — и достигали
озарения: у них открывались внутренние очи, и дивные потусторонние лики
становились доступны их взгляду...
«Вот оно — это сияние под веками,
которое я так люблю! Вот это веяние на лбу... точно кто-то коснулся меня
крылом... Я приближаюсь к черте, за которой неведомое...
Еще одно усилие, и я ее перейду!»
Но молитвенный взлет, при всей его
интенсивности, не мог у нее быть длительным — достигнув наибольшего напряжения,
он стал постепенно ослабевать. Нет, не проникнуть! Не вырваться мне из теней
земного сознания... Только тем, которые достигают святости, это дано — они
могут слышать нездешние голоса и видеть невидимые облики, а я... В «Consolation»[1] Листа и в
«Китеже» Корсакова есть что-то от этого состояния... Экстаз Скрябина? Нет, там
не то — там усилие сверхчеловечности, но нет
умиления! Я люблю Римского-Корсакова за благородство его мелодии. А Глинка? Кто
это сказал: «Глинка, Глинка, — ты фарфор, а не простая глинка!»?
Голова ее склонилась к подушке, и
она заснула на коленях около кровати. Когда она очнулась и с недоумением
огляделась, в комнате было уже совсем светло, и доносился городской шум. Она
озябла и, дрожа от холода, поднялась с колен. «Седьмой час! Что же это? Я
проспала 4 часа и оставила его без охраны! А вдруг его взяли?»
Страх за любимого человека сжал
сердце, и опять она бросилась на колени.
«Господи Иисусе
Христе! Я не хочу верить и не верю, что, пока я спала, черная карета приехала и
увезла его! Я не хочу верить, что Ты можешь быть так жесток, чтобы украсть его у спящей! Я нечаянно заснула — я устала! Господи Иисусе Христе, Сам, Сам услышь меня, Сам! Будь милосерд к
нему и ко мне! Не отпускай его в тюрьму, не отдавай его этим страшным людям —
довольно уже они мучили его. Дай ему немного счастья, хоть один год чудного
светлого счастья! Господи! Ты слышал разбойника и Магдалину — услышь же теперь
и Асю!»
Она сжимала маленькие руки.
«Мучительно это беспокойство! Неужели так будет всю жизнь? В 9 часов он должен
быть в порту, ехать туда очень долго, наверно, он теперь уже встал. Позвоню ему
по телефону».
Она накинула на плечи халатик и
босиком выскользнула в коридор. Вздох облегчения вырвался из молодой груди,
когда она услышала его голос.
— Вы? Слава
Богу! Простите, что я так рано. Я... видите ли... я в середине молитвы нечаянно
заснула... так вот поэтому я хотела узнать, все ли благополучно... Да, да —
молилась. Да, всю, всю ночь... Ничего, не заболею... Любите? И я люблю. А
теперь до свидания, мне хочется согреться и заснуть. Меня в постели ждет мой щенушка... Не расслышали кто? Щенушка! Бабушка не позволяет мне с ним спать, а я беру
его... Все-таки не расслышали? Ну да, собачка, щенок, поняли? Наконец-то! Ну, я
бегу. Приходите обедать прямо из порта.
В восемь часов француженка пришла
будить Асю. Спутанная головка с розовыми щеками приподнялась с подушки, а рядом
зашевелилась кудрявая мордочка пуделя.
— Мадам, не
гоните его и не говорите бабушке. Я так люблю с ним спать. Мне без него скучно.
Мадам, душечка, можно мне заснуть еще часочек, пока не встанет бабушка?
Закройте меня хорошенько.
Француженка заботливо поправила на
ней одеяло и перекрестила ее. «Право, можно подумать, что малютка решила
заспать вперед за все те бессонные ночи, которые у нее будут после свадьбы,
когда молодой муж не даст ей покою. Вот тогда ей скучно не будет», — подумала
она и, воображая себе поцелуи, которыми Олег станет осыпать Асю, вся расплылась
от умиления. По той или иной причине, но с этой ночи Ася уже не знала, что
такое спокойный сон.
Повесив трубку после разговора с Асей,
Олег поспешно допил чай и вышел из квартиры, торопясь в порт. В подъезде, едва
он открыл дверь, к нему под ноги кубарем подкатился ребенок, споткнувшись о
приступку подъезда, и пронзительно разревелся. Олег подхватил его на руки.
— Что ты,
мальчуган? Ушибся? Да не кричи так — визжишь, как поросенок, которого режут.
Разве мужчины плачут? Э, да ты, наверное, девочка! Девочка в штанишках, да?
Ребенок обиженно и озадаченно смолк.
— Вовсе не
девочка. Я — мужчина! — ответил он.
— Да как же
так? Мужчины-то ведь не плачут и не кричат, — и желая
отвлечь внимание ребенка, Олег прибавил: — Видишь, какая у меня дыра во лбу?
Это была рана, а я не плакал.
— Нет,
плакал!
— Нет, не
плакал!
— Ну и я не
плачу!
— Не
плачешь? Ну, это — другое дело! Мне, значит, только показалось! А что ты здесь
на улице делаешь?
Продолжая разговаривать с мальчиком,
он посмотрел на тротуар, где шагах в десяти от себя
увидел безногого нищего, в котором узнал солдата, продавшего ему револьвер.
«Как он попал к моему дому? Случайно? Странно! Нет, это не случайность —
подстроено. Он и есть тот доносчик, который заварил всю эту кашу. Зашифрованная
очная ставка, по всей вероятности». И все продолжая
разговаривать с ребенком, он зорко обводил вокруг глазами, по-военному оценивая
положение. «Нищий здесь, конечно, по приказанию Нага.
Но где же сам Наг? Притаился в соседнем подъезде, наверно. Попробую пройти.
Всего вернее, что подлец-нищий окликнет, и вряд ли
поможет, если я не обернусь. И все-таки: ни на фамилию, ни на
«господин поручик», ни на «ваше сиятельство» оборачиваться не следует...
Дело плохо. Напрасно молилась моя сказочная царевна! Но
так или иначе, идти надо».
Он спустил с рук ребенка, потрепав
его по щеке, и пошел вперед быстрым шагом с видом равнодушного, торопящегося
человека. Он не смотрел на нищего и все-таки видел его. Ему показалось странно,
что нищий смотрел мимо и тоже как будто не хотел его узнавать — отсутствующим,
безучастным взглядом он обводил вокруг себя...
— Гражданин!
— услышал вдруг Олег чуть ли не около своего уха. «Так и есть, останавливают!»
Он обернулся — незнакомый человек в
штатском подходил к нему.
— Извиняюсь,
товарищ, нет ли прикурить? Спички забыл, — сказал этот
человек. «Условный сигнал. Нищий должен опознать меня опознать — все ясно!
Сейчас окружат: тут, конечно, шныряют переодетые шпики», — думал Олег,
протягивая спички.
Человек закурил.
— Благодарю,
товарищ, — и пошел в сторону.
У Олега было странное чувство в
спине — какая-то связанность, каждый нерв позвоночника словно ощущал на себе
пристальные недобрые взгляды, которыми, очевидно, провожали его. «Не
останавливают пока. Дошел до угла... Прибавлю шаг. Оборачиваться не следует ни
в каком случае. Как только поверну на Симеоновскую —
побегу за трамваем — это покажется вполне естественным. Таким образом, выясню,
идут ли следом. Поворот уже близко... есть!»
Никто не остановил его.
На работе с минуты на минуту он
ждал, не вызовут ли в спецотдел. «Быть может, сразу не остановили только
потому, что задержали переговоры с нищим? Да и зачем им спешить? Куда я денусь?
Я ведь разыграл полнейшее неведение, ребенок помог сориентироваться. Да и куда
бы я мог скрыться, если бы даже намеревался? Заграницу не убежишь, как было
принято раньше!»
День прошел благополучно. «Дома
может быть засада?» Подымаясь по лестнице в свою квартиру, он встретил Мику, который «сыпался» вниз (патент на это выражение был
собственностью мальчика).
— Что
скажешь, Мика? Все благополучно дома?
— Все, кроме
того, что мне опять влепили три! — крикнул Мика, не останавливаясь.
«Странно! — подумал гвардеец. — На
какой-то срок опасность, по-видимому, миновала; что же мог сказать им обо мне
нищий?»
А нищий сказал: «Не знаю я этого
человека, товарищ следователь. Это не поручик Дашков. Прикажите доктору не
тревожить меня больше».
Вечером Олег стоял с Асей на площади
перед Преображенским собором. Площадь была полна народа, который уже не
умещался в церковь. Не жгли свечей, колокола молчали, крестный ход не выходил
наружу — все было запрещено. Но толпа вокруг храма все-таки росла и росла:
каждый шел с надеждой, что до него долетит хоть один заглушённый отзвук, с
надеждой что-то все-таки уловить и почувствовать. И сколько ни старались
подосланные со специальным заданием люди встревожить торжественную тишину
свистками, давкой и хулиганскими выкриками — она тотчас водворялась снова. В
одном месте в ответ на какую-то выходку в толпе закричали: «Шапки долой!» — и
зажатые со всех сторон провокаторы волей-неволей должны были поснимать их.
Конная милиция теснила толпу по краям, милиционеров было так много, что можно
было опасаться облавы — примеры чему бывали. Но толпа не расходилась и
постепенно заполняла все ближайшие переулки. Велосипеды и даже мотоциклы
буравили ее, она молча размыкалась и смыкалась снова.
Олег стоял около ограды, на которую
ему удалось поставить Асю и Лелю. Он опять обнимал ножки Аси, придерживая ее.
Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и все-таки им было
хорошо! «От Пасхи в царское время всего ярче в памяти у меня остались белые
гиацинты и колокольный звон», — думала Ася. «Хрустальная, чистая царевна моя!
Если бы не ты, я бы качался сейчас на суку», — думал Олег, прижимаясь головой к
ее коленям, с нежностью припоминая, что на шее ее он увидел в этот день
ожерелье из пасхальных яичек на тонкой золотой цепочке. «Это было принято
раньше, а теперь давно уже я не видел ни на ком такого ожерелья. Что—то
особенно родное и нежное есть во всем, что ее касается». С глубокой внутренней
радостью он сознавал, что в нем молчит в эту минуту мужская страсть, и только глубокую
умиленную нежность чувствует он к этой девушке. «Как хочется верить, что
встречу с Асей мне даровала душа мамы, воскресшая после своей Голгофы!»
Идея бессмертия носилась в эту ночь
над толпой. Перед этой величайшей идеей красный террор был бессилен.