Глава четырнадцатая
|
Мы говорим на разных языках. Д. Бальмонт. |
Забавные гримасы иногда преподносит советская
действительность! Они похожи на анекдоты, и их рассказывают, смеясь и
оглядываясь тут же на дверь — как бы не услышал
сосед-пролетарий или гепеушник, который — не дай,
Господь, как раз подходит в эту минут к двери!
Вот, например, маленькая Ася Бологовская побежала в лавку получить макароны, и ей
завернули их в лист, который оказался вырванным из трудов Лихачева и как раз на
странице, повествующей о предках бояр Бологовских! А
вот другой случай: праздновался чей-то юбилей в Академии наук — банкет, произносились
речи на банкете, и вот поднялся с бокалом высокий седой Перетц.
Легкий трепет пробежал по лицам присутствующих, ибо
упомянутый академик упорно не желал проявлять должную лояльности в своих речах:
говорил, что в голову приходит, а в голову ему всегда приходили мысли и
сопоставления слишком смелые! В этот раз Владимир Николаевич пожелал
нырнуть вглубь истории и припомнить времена татарского владычества и поездки
князей в Орду. Закончил он свою речь следующим апофеозом: «Мы все любим и
уважаем вас, дорогой коллега, за то, что вы в Орду на поклон не ездите и
ярлыков на княжение не выпрашиваете». После этих вдохновенных слов наступила
тишина; все глаза опустились в тарелки, многие присутствующие съежились, как
будто желали исчезнуть вовсе... А бедный юбиляр?
А вот анекдот еще забавней:
председатель Верховного Совета Калинин в юности служил казачком в имении
сенатора Мордухай-Болтовского; молодые господа,
которым он приносил червей для удочек, снабжали его книгами и первыми
познакомили будущего столпа революции с творениями Маркса и Энгельса. Впоследствие, когда поместье Мордухай-Болтовских
уже было отобрано, бывший казачок заступился за внуков сенатора, которых не
принимали в университет, и дал им возможность получить высшее образование.
Недавно явились арестовывать одного из Мордухай-Болтовских,
и вот, перерывая книги и вещи, агенты гепеу внезапно
меняются в лицах и подталкивают друг друга локтями — на стене перед ними
портрет председателя Верховного Совета с надписью «Дорогому Александру
Ивановичу от благодарного Калинина».
А вот анекдот еще острее: молодой
человек, студент, сын профессора, увидел на улице уже дряхлую даму с лицом,
испачканным сажей, и в черной соломенной шляпке, съехавшей набок. Однако черты
этой дамы и жест, которым она придерживала рваную юбку, изобличали даму высшего
общества. Несколько мальчиков гнались за ней с хохотом, выкрикивая обидные
слова. Молодой человек отогнал мальчишек и с манерами рыцаря предложил старой
даме руку, предлагая проводить ее домой. «Кто вы юноша? Теперь редко можно
встретить таких воспитанных молодых людей. Вы, должно быть, из хорошей
фамилии?» — спросила старая дама. «Римский—Корсаков», — представился, кланяясь,
юноша и увидел изумленный взгляд незнакомки. «Однако... Позвольте...
Римская-Корсакова — я», —
проговорила в ответ несчастная леди. Немедленно нырнули в генеалогию и
выяснили, что старушка — Полина Павловна — приходится кузиной покойного
композитора и grand-tante[1] юноше. Вошли
в квартиру Полины Павловны, и глазам студента представился огромный портрет
одного из его предков — градоначальника Петербурга — рядом с закоптелой
времянкой посередине бывшей гостиной. Усадив родственника, старая дама начала
сетовать на бедственное положение и при этом обмолвилась, что подает прошение в
Кремль, чтобы ей как бывшей фрейлине ее величества установили
наконец заслуженную пенсию... Молодой человек вскочил, как ужаленный: «Склероз
мозга! О, да! Она уже не понимает, что делает». Прямо от неожиданно обретенной
тетушки бросился он к отцу и прочим родственникам, и скоро на семейном совете
было постановлено выплачивать Полине Павловне пенсию по пятьдесят рублей с
каждого гнезда, лишь бы она не напоминала кому не
следует о былом величии рода...
Много ходило трагикомических
анекдотов по поводу заселения квартир недопустимо разнородным элементом; даже в
газете раз промелькнула статья под названием
«Профессор и... цыгане!»
Наталью Павловну всего более
беспокоили именно такие рассказы. Весьма возможная перспектива заселения ее
квартиры пролетарским элементом превратилась у нее в последнее время в idée fixe и лишала ее сна. Она чувствовала
себя как под дамокловым мечом, и беспечность Аси в этом вопросе раздражала ее.
Великолепная барская квартира
Натальи Павловны с высокими потолками и огромными окнами уже несколько лет
назад по приказу РЖУ была разделена на две самостоятельные квартиры: пять
комнат вместе с кухней и черным ходом отпали. Теперь оставался один парадный
вход, а бывшая классная была превращена в кухню с плитой и краном. Мадам
содержала эту кухню в величайшей опрятности и чувствовала себя в ней полной
хозяйкой. Но и оставшиеся шесть комнат показались РЖУ слишком обширной площадью
для одной семьи, и скоро столовая — одна из самых больших комнат, отделанная
дубом, — была отобрана и заселена красным курсантом и его женой, явившихся с
ордером, как снег на голову. Теперь за Бологовскими
осталась спальня Натальи Павловны, бывший кабинет ее мужа, который стал
комнатой Сергея Петровича, бывшая библиотека и маленький будуар. В библиотеке
спала на раскладушке мадам, в будуаре на диване — Ася. Попадать в библиотеку и
будуар можно было только через гостиную, где была еще дверь в переднюю. Комната
эта, как проходная, на учет не бралась и не подлежала заселению, но за «излишки»
площади приводилось платить вдвойне. Вся семья предпочитала платить, лишь бы
сохранить комнату, благодаря которой можно было избегнуть тесноты, и которая
служила теперь одновременно и столовой, и гостиной. Небольшой зимний сад,
отделенный от коридора стеклянной стеной, представлял теперь собой
беспорядочный склад ломаной мебели и ненужных вещей, но вследствие стеклянных
стен не мог быть использован как жилая площадь. Отобрать для заселения могли
только кабинет или спальню.
Опасения Натальи Павловны оказались
не напрасны: через два дня после возвращения Аси из Москвы явилась комиссия из РЖУ, сопровождаемая управдомом, и беззастенчиво вторглась
в комнату. Не снимая фуражек, с папиросами в зубах они обошли комнаты, и
жертвой был выбран кабинет, который велено было очистить тотчас же. На вопрос
Наталии Павловны — не разрешат ли ей заселить кабинет по собственному выбору,
ей очень грубо ответили, что заселением ведает РЖУ и что новые жильцы явятся
завтра же. И Наталья Павловна и мадам были очень расстроены случившимся.
Чувство изолированности и уюта исчезло уже при водворении красного курсанта
полгода тому назад; теперь — с новым вторжением чужеродного элемента — квартире
предстояло сделаться «коммунальной». Стали спешно разгружать кабинет.
В гостиной стоял огромный концертный
беккеровский рояль, в кабинете — Мюльбах,
которого страстно любил Сергей Петрович. Порешили переставить его в гостиную, а
концертный отправить в комиссионный. Письменный стол,
нотные и книжные шкафы и портреты предков перетаскивали частично в библиотеку,
частично в гостиную, где все еще находилось место; все ненужное — в зимний сад.
Наталья Павловна несколько раз входила в кабинет и с невыразимой грустью
обводила глазами разоряемое гнездо сына. Ася, пробегавшая
туда и обратно в передничке с пыльными руками, всякий раз озабоченно
останавливала на бабушке тревожный взгляд.
По телефону был экстренно вызван на
помощь Шура Краснокутский. Он находился в опале у
Аси: накануне скончалась, наконец, знаменитая борзая, и Шура был приглашен
сопровождать девушек на кладбище, где предполагалось зарыть Диану на семейном
месте под скамейкой. Несчастная звезда юноши внушила ему в ту минуту, когда
выносили тело собаки, насвистать траурный марш Шопена. Ася, расстроенная
смертью собаки и всеми предшествующими событиями, с несвойственной ей резкостью
набросилась на Шуру, требуя, чтобы он тотчас замолчал и обнажил голову, и хотя
и то и другое было послушно выполнено, оставалась крайне немилостива к верному
поклоннику. С похорон она не пригласила его в дом; поэтому получив теперь
приглашение помочь при передвижении мебели, юноша прибежал бегом и проявлял
бурную энергию, надеясь заслужить, наконец, прощение.
К вечеру все уже было готово,
начищено и прибрано, только концертный рояль — очередная жертва — стоял неприкаянный
посередине комнаты: за ним должны были приехать из комиссионного магазина.
Продажа этого рояля сулила новый выход из материального тупика. Мадам причитала
над великолепной ванной — комната эта, вся в мраморных изразцах, с мозаиковым полом, теперь переставала быть собственностью
семьи.
Новые жильцы явиться не замедлили —
это было нечто, превзошедшее все самые тревожные ожидания. Во время утреннего
завтрака после звонка, в передней послышалась громкая икота и чей-то грубый бас
начал что-то доказывать, все повышая и повышая голос.
Неожиданно, без предварительного стука, дверь гостиной распахнулась, и в
комнату ввалилась крупная фигура в засаленной гимнастерке, с замотанным вокруг
шеи грязным шарфом и взлохмаченной головой.
— Так что я
явился с ордером на вашу комнату. Выделите мне ключи без проволочек, потому как
переселяться надо. Даром, что ли, мы кровь проливали? — заговорила неведомая
личность.
Наталья Павловна вышла из-за стола.
— С кем я
говорю? — спросила она с достоинством.
— Отставной
матрос, потомственный пролетарий — Павел Хрычко! — гаркнул тот. — Коли ежели хотите
увидеть ордер — пожалуй, поглядите, а чинить себе препятствия я не позволю. Я —
инвалид; у меня в боях с буржуями кисть изувечена, у меня жена и дети. Я
жаловаться буду!
— Никто не
собирается чинить вам препятствия, — тихо сказала Наталья Павловна, — если у
вас ордер, вы вправе переселяться. Ключа от комнаты у меня нет, так как мы жили
своей семьей и комнат не запирали, а ключ от квартиры я вам дам. В свою
очередь, прошу вас стучаться, прежде чем входить.
— Ну, это
можно, ежели непременно желаете. А только спесь-то с
вас еще не сбита, как я погляжу. И чего смотрит товарищ Дзержинский? Ну, да это
потом. Благодарим, через час будем.
Вслед за этим началось «великое
переселение народов», по выражению Аси. Неизвестные женщины в
валенках и платках перетаскивали домашний скарб: тюфяки, подушки, табуретки,
кружки, корыто, пустые бутылки, портреты вождей... попеременно раздавались то
ругань, то детский плач; харканье и плевки создавали, так сказать, основной фон
этой симфонии. Едва только водворили вещи, по-видимому, тотчас сели за
стол, так как послышалось нестройное пение и пьяные
мужские и бабьи голоса. Кто из примелькавшихся лиц являлся членами семьи этого
столпа современного общества — отставного матроса, а кто приглашенными им
гостями — сказать пока было трудно.
Наталья Павловна, мадам и Ася поспешили
закрыть задвижки из гостиной в переднюю и из спальни в коридор, чтобы
изолироваться в своих комнатах, как в осажденной крепости, а выходя в ванную
или в кухню, с робостью осматривались, свободна ли дорога и конвоировали друг
друга. Чувство беззащитности, покинутости и сиротства
все усиливалось и щемило сердце каждой из этих трех женщин, когда неожиданно
подоспела помощь в лице Валентина Платоновича и Шуры. Оказалось, что обоих
послала мадам Краснокутская, которая в этот день
разговаривала по телефону с Натальей Павловной и была осведомлена о тревожных
событиях в их доме.
— На
экстренном заседании решено было произвести мобилизацию на случай, если
потребуется вмешательство вооруженных сил дружественной державы, — отрапортовал
Валентин Платонович, целуя руку Натальи Павловны.
Прибывавшее
подкрепление явилось очень кстати. Все несколько оживились; мадам отважилась
выйти в кухню поставить чайник, чтобы напоить гостей, но тотчас прибежала
обратно с сенсационным известием: из кухни исчез самый большой медный чайник, а
из коридора — круглый стол черного мрамора, на котором стоял телефон,
переставленный бесцеремонно на пол неизвестными руками. Это вызвало всеобщее
возмущение, особенно волновалась мадам. Одна Ася пыталась заступиться и,
перебегая от одного к другому, тщетно восклицала:
— Не надо
поднимать шума из-за таких пустяков! Пожалуйста, не надо! Он такой жалкий, с
больной рукой! Вспомните Достоевского — может быть, эта семья вроде семьи
Снегирева или Мармеладова!
— Ксения
Всеволодовна, согласитесь, что с первого же дня брать без спроса чужие вещи —
бесцеремонность исключительная, — воскликнул Шура.
— Которой
надо сразу же положить конец, или эти наглецы сядут вам на голову! — твердо
закончил Валентин Платонович. — Александр Александрович, приглашаю вас в атаку
— отбить трофей! — смеясь обратился он к Краснокутскому.
Тот
выпрямился и, отбивая ногами такт, стал насвистывать марш Преображенского полка.
Способность Шуры все превращать в шутку всегда раздражала Асю. «Под этот марш
когда-то ходил папа, а он профанирует его!» — подумала она, надувая губки.
Через пять минут стол был водворен обратно, а одна из женщин, по-видимому супруга «потомственного пролетария», явилась
объясняться по поводу чайника:
— Так что мы
очень просим... Гости, видите ли, у нас — не в чем подать... Уж будьте так
любезны, мы новоселье празднуем! А если кого из гостей вырвет в коридоре, так
уже вы не беспокойтесь — я завтра весь пол перемою, — говорила она.
Это была еще молодая женщина
тридцати пяти лет, круглолицая мещаночка, достаточно миловидная, но что-то
приниженное и подобострастное было в ее манерах в противоположность вызывающему
тону супруга. Слова о рвоте у гостей произвели настолько ошеломляющее
впечатление, что с минуту все совершенно ошарашенные молчали. Наталья Павловна первая нашлась и сказала, что согласна оставить
чайник на сегодняшний вечер, но просит впредь без ее ведома ничего из ее вещей
не трогать. Женщина проворно убежала.
— Ну и
публика! — воскликнул Валентин Платонович.
— Ну и сброд! — подхватил Шура, и опять закипело возмущение.
В эту как
раз минуту дверь гостиной распахнулась и на пороге выросла фигура самого
«потомственного». Жена, видимо, удерживая его, тянула его за руки обратно.
— Вы уж
очень зазнались тут! — зарычал он, вырываясь. — Ишь
ты, со скандалами являются! Что же мне с семьей в подвале, что ли, оставаться?
За что боролись? Да я, если захочу, всех вас упеку! Нашли
кого пугать, офицерье переодетое! Ваше время прошло!
Наталья Павловна поднялась, вся
дрожа от бессильного негодования, остальные замерли. Один Валентин Платонович
не растерялся. Он сделал шаг вперед и толкнул в грудь непрошеного гостя:
— Вон, или
сейчас вызову милицию по телефону и привлеку к ответственности за хулиганство!
Угроз ваших здесь никто не боится. Здесь все советские граждане. Я сам был
красным командиром! – и, схватив гостя за шиворот, он выволок
его в переднюю.
Тот ударил
Валентина Платоновича с размаху кулаком, но подоспевший Шура, захлопнул дверь
на задвижку.
— Наталья
Павловна, не расстраивайтесь, он пьян. В трезвом виде он этого не повторит, —
сказал Валентин Платонович, держа платок у глаза.
— Он получил
хорошее ассажэ и впредь будет смирен, как ягненок, —
сказал Шура.
— Получил ассажэ, но не от вас! — не удержалась, чтобы не съязвить
Ася.
Оказалось,
что у Валентина Платоновича порядком подшиблен висок и глаз. Его усадили, стали
делать ему примочки арникой. Шура, не без зависти, наблюдал, как хлопотала
около него Ася. Но Валентин Платонович не пожелал воспользоваться полученным
преимуществом, одержимый постоянным желанием острить:
— Ксения
Всеволодовна, если мне суждено погибнуть во цвете лет от этой смертельной раны,
умоляю Вас, в память обо мне, никогда не заключайте pari a discretion с вашим
новым соседом, — улучив минуту, голосом умирающего проговорил он; девушка с
досадой отвернулась.
Пьяные крики начали смолкать, и
скоро наступила тишина, нарушаемая только заглушёнными звуками богатырского
храпа. Молодые люди собрались уходить, и Шура взял уже под руку раненого героя,
как вдруг снова послышался на этот раз женский визг. Разведка показала, что
вцепились друг другу в волосы жена красного курсанта с женой Хрычко, которая забралась в ее бочку с квашеной капустой,
помещенную в коридоре. Валентин Платонович был очень доволен этим известием и
объяснил Наталье Павловне, что междоусобные войны всегда ослабляют противника и
что это значительно улучшает их положение, после чего молодые люди удалились.
Проверили на всякий случай все
задвижки, три женщины собрались спать. Перед тем как нырнуть в постель, Ася
тихо стукнула в дверь бабушкиной спальни.
— Entrez[2], —
отозвалась Наталья Павловна, которая все сидела в кресле.
Свет от
лампы, затемненной голубым абажуром, падал на ее лицо, которое показалось Асе
осунувшимся и печальным. Она бросилась на колени около кресла Натальи Павловны.
— Бабушка,
бабушка, не грусти! Все еще будет хорошо, я уверена!
— Нет, дитя.
Ничего хорошего я уже не жду. Я больше не увижу Сергея. Здесь, в комнате моего
сына, валяется пьяный хам, в то время как мой сын
пропадает в тайге в глухом поселке, а мой внук не хочет меня знать! Трудно
примириться с этим. И мне страшно, Ася, за тебя и за твою судьбу: теперь, когда
в семье нет мужчины, мы беззащитны, материальной базы никакой, и мысль о том,
как сложится твоя жизнь, не дает мне покоя.
Ася прижалась щекой к руке Натальи
Павловны.
— Я люблю
твои руки, бабушка. Ни у кого нет таких изящных длинных пальцев. Не волнуйся за
меня. Знаешь, бабушка, когда я лежу совсем тихо в постели по утрам и вечерам,
мне часто кажется, что на меня идут сверху длинные серебристые лучи; это так
приятно, что я боюсь пошевелиться, чтобы не порвать их, как паутину. В такие
минуты я очень хорошо знаю, что буду очень счастлива. Меня ждет что-то очень
светлое! Оттого я так люблю играть Consolation Листа. Я
никогда не сказала бы этого — такие вещи лучше не выговаривать, но мне хотелось
утешить тебя, бабушка!
С наступлением утра новые жильцы
показались хоть и не очень приятными, но не столь устрашающими. Гости их
удалились, великолепный глава семьи отбыл на работу.
Осталась только его жена с двумя мальчиками четырнадцати и четырех лет. Она
суетилась, мыла пол, визгливо кричала на детей и на кошку, но, в общем, не
выходила из границ приличия. Чайник был возвращен вычищенным
и блестящим.
Столкновение за весь день было
только одно — по поводу грязного белья, замоченного в ванне. Соединенными
усилиями мадам и жена курсанта новую жилицу принудили вынуть белье и вымыть
ванну. Вечером, когда мадам заглянула в кухню, обе женщины мирно стирали белье
и вели разговоры, весьма притом поучительные. Они делились впечатлениями по
поводу абортов: одна имела их пять, другая — три. Мадам постояла, послушала и
сказала себе, что Асю и Лелю теперь вовсе нельзя выпускать в кухню.