Глава
пятая
|
Там корабль возвышался, как царь, И вчера в океан отошел. А. Блок. |
Рояль стоял в комнате Сергея Петровича. Здесь царствовал
постоянный хаос от множества нот, партитур, раскрытых книг и нотных бумаг,
разбросанных на рояле, на пульте и даже на стульях, так как ноты уже не
помещались в ломившиеся от них шкафы. Сергей Петрович запрещал прибирать и
перекладывать ноты и нотные листы во время ежедневной приборки и был одержим
постоянной тревогой, что именно после вмешательства женских рук в хаос его
комнаты он не отыщет наброска нового сочинения или места, на котором он
остановился в оставленной им книге. Когда Ася и мадам вторгались с пылесосом и
тряпками в его «Святое святых», он приходил в отчаяние, уверяя, что подобные
чистки наносят удар по творческому вдохновению человека, и обвиняя Асю в измене
его интересам.
В один январский вечер Ася, сосредоточенно
нахмурив брови и приложив к губам карандаш, сидела за роялем с самым
озабоченным видом. «Ничего не получается из моего осеннего прелюда! Я помню —
первый раз эти темы пронеслись у меня в голове, когда мы с Лелей бродили вокруг
арсенала в Царском Селе и листья кустарников были как кровь. Когда она
наигрывала их в первый раз, вот эти мотивы были гораздо фантастичнее, а теперь
они звучат как-то плоско! Никогда не пойму, как можно записать музыку! Все, что
во мне родится, ускользает прежде, чем я занесу на бумагу хотя бы такт. Я
никогда не могу повторить ни одной строчки и всякий
раз играю по-новому. Что делать! Мадам права, когда говорит, что должны быть
люди, которые стирают, шьют и стряпают котлеты. Очевидно, и я одна из них, хотя
в груди у меня иногда целый оркестр! Я бы хотела сочинять для церкви — музыка
должна говорить о божественном! Если
бы у меня был голос, я бы пела «херувимские» и «свят, свят, свят», чудные,
небесные, никому не ведомые, всякий раз новые! Шура уверяет, что у меня
очень приятный тембр голоса, но это он говорит только из вежливости. А какой
чудный голос у той дамы, с которой меня познакомил дядя Сережа — я бы никогда
не устала ее слышать! Гречаниновскую колыбельную она
спела так задушевно, что я вспомнила, как покойная мама, прежде чем уехать в
театр или в гости, приходила, бывало, перекрестить меня перед сном и закрыть
своими руками!»
Морщинка врезалась между бровей девушки при этом
воспоминании — под ним покоилось старое детское горе... Десять лет тому назад
по дороге из Петербурга в Киев братишка ее Вася захватил сыпняк, от которого
гибли сотни и тысячи людей в те страшные годы. Ася не слишком беспокоилась,
пока Вася болел — совершенно очевидно, что Вася встанет, и они опять будут
играть вместе. Но он не встал. И только взглянув на застывшее личико одиннадцатилетнего
брата, Ася поняла, что такое смерть. Она расплакалась у гроба с отчаянием,
которое испугало старших. Через два дня в этом же самом тифу слегла мать.
Напуганный Всеволод Петрович поспешил переселить девочку к Нелидовым,
которые жили в этом же самом доме, этажом выше. Ася
замирала, находясь теперь под впечатлением только что пережитого. Сыпняк
представлялся ей длинным серым чудовищем, которое прячется в их квартире,
отняло у нее брата и теперь задумало отнять мать. Когда наступали сумерки, ей начинало
казаться, что чудовище это проникло незамеченным в квартиру Зинаиды Глебовны и
в темноте протягивает страшные щупальца, чтобы схватить ее и Лелю. По вечерам
она не отпускала Зинаиду Глебовну от себя, упрашивая сесть около своей постели.
— Тетя Зина, не туши лампу! Тетя Зина, а закрыты
ли двери на лестницу? Папа говорил, что тифы ходят по городу. Возьми меня
скорей за ручку.
Но страх потерять мать был настолько силен, что
как только в квартире все ложились, она отваживалась
вылезти из кроватки на ковер и на коленях просила Бога защитить маму от серого
страшилища — молитва «на ковре» с детства считалась у нее чрезвычайным
средством. Если же случалось, спускаясь по лестнице, проходить мимо квартиры
отца, она пробегала как можно скорее, закрывая при этом глаза.
В один вечер Леля уже давно заснула, а она, сжав
маленькие пальчики в крестное знамение, чтобы вернее защититься от чудовища,
лежала и думала о том, как страшно, должно быть, мадам в папиной квартире:
«Прислуги теперь нет, а папа в военчасти; он только
вечером на минуту забегает узнать о мамином здоровье. Мадам одна с мамой,
которая бредит». И вдруг она услышала голос мадам из соседней комнаты. Она
приподнялась на локте, прислушиваясь. Теперь они уже жили не так роскошно, как
в Петербурге — анфилады комнат не было, — и она услышала разговор Зинаиды
Глебовны с мадам из смежной столовой и поняла из этого разговора, что только
что скончалась ее мама. Мадам послала денщика в часть за Всеволодом Петровичем,
а сама пришла сюда. Воспитание и выдержка сказываются иногда в ребенке с
неожиданной силой: напуганная девочка не закричала и не выскочила из кроватки,
даже когда Зинаида Глебовна вошла на цыпочках в детскую, чтобы приготовить ложе
для измученной мадам, Ася только повернулась лицом к стене, но и тут не сказала
ни слова. Через некоторое время она заснула в слезах. Утром, когда они
одевались, мадам не было в комнате, и Асю охватила слабая надежда, что все
слышанное накануне ей просто приснилось. Тревожным признаком было только то,
что Зинаида Глебовна ходила с красными глазами. Уже тогда Ася обладала
тончайшим чутьем к интонациям, взглядам и жестам: от нее не укрылось, что тетя
Зина была еще более, чем обычно, ласкова с ней —
усадив ее и Лелю пить какао, она уговаривала ее есть, а сама не садилась. Одна
из многих, прочно засевших в голове Аси заповедей гласила: «Маленькие девочки
не должны лезть к старшим с вопросами», и, не смея заговорить, Ася водила
тревожными глазами за тетей Зиной, причем у нее постепенно складывалось
впечатление, что последняя нарочно отводит свой взгляд... Все
это было настолько знаменательно, что Ася спешно переложила ложку из правой
руки в левую, а пальцы правой сложила в крестное знамение, приготовляясь к
защите... В эту как раз минуту она услышала, что тетя Зина, подойдя к
дверям, заговорила с кем-то полушепотом... Ася стремительно повернулась и,
встретив печальный и пристальный взгляд отца, поняла, что непоправимое несчастье в самом деле пришло...
«Бедная мама! Память о ней в нашей семье как-то
растаяла! Папу я больше помню, хотя погиб он только годом позже. Бабушка и дядя
постоянно вспоминают его слова, поступки, привычки, а от мамы как будто не
осталось и следа... Я помню, собираясь в театр или на бал, мама часто надевала
колье с двумя бриллиантами и уверяла, что бриллиантик
побольше — Вася, а поменьше — я, и что в театре она
будет вспоминать своих детишек».
И вдруг она вздрогнула, услышав шаги за своим
креслом.
— Как ты тихо сидишь, дитя —
сказал, подходя, Сергей Петрович.
— Я не слышала, как ты вошел,
дядя Сережа! — сказала Ася, вскакивая и принимая из его рук скрипку. — У
бабушки голова болит, а мадам пошла в костел. Мне поручено разогреть тебе ужин.
А про себя она подумала: «В кухне сейчас темно...
Никого нет... Бояться темноты в восемнадцать лет — это, конечно, очень стыдно,
а все-таки я не хочу туда идти. Мадам говорила, что видела вчера там мышь».
Сергей Петрович точно подслушал ее мысли.
— Не хлопочи, детка, я сыт:
перекусил в буфете. Посидим лучше у камина. Попадало моей стрекозе сегодня?
— Конечно, дядя! Разве я могу
провести благовоспитанно день? Сначала попало и мне, и Леле за то, что мы
начали играть в мяч и угодили в самоварный столик. Бабушка рассердилась и
сказала, что мы могли попасть в севрскую вазу, и что она уже много раз запрещала
игру в мяч в комнатах. Потом пришла графиня Коковцова,
а бабушка еще не вышла из ванной; мадам велела нам занимать гостью, а нам с
Лелей это показалось очень скучным, и мы стали поочередно друг друга подменять.
Получалось иногда, что фразу начинает одна, а кончает другая. Мадам заметила
наши маневры и пожаловалась бабушке. Опять попало. Ну, а вечером попало уже мне
одной за то, что я опять бросила свой берет и перчатки на бабушкином ломберном
столике.
— Неисправимая егоза! А была ты
у консерваторского профессора?
— Да, была. Он нашел, что за
месяц занятий с Юлией Ивановной я сделала успехи, но рукой моей остался все-таки недоволен и дал мне несколько указаний, как
держать кисть во время октав. Зато мое исполнение Шуберта ему, кажется,
пришлось по душе — он очень долго и пристально посмотрел на меня, когда я
кончила, и сказал: «Здесь мне делать нечего, прикоснуться — значит испортить!»
Говорят, он похвал никогда не произносит, а вот, когда надо разносить и критику
наводить, тут он беспощаден и бывает резок; ученице, которая играла передо
мной, он сказал: «Идите лучше чулки вязать».
— А свой прелюд ты ему сыграла?
— Да. Ему понравился этот
повторяющийся каданс, в котором я изображаю шорох падающих листьев, но мне
показалось, что он недоволен моими попытками сочинять: он сказал, что лучше мне
не разбрасываться и что композиторская деятельность съела уже много талантливых
пианистов. И еще он сказал: «Я вот стараюсь вложить в вас истинное мастерство,
а через год или два вы выйдете замуж и забросите рояль... пианист должен быть
аскетом». Я поэтому решила, что никогда не выйду замуж, я так ему и сказала,
чтобы его успокоить. Отчего ты смеешься, дядя?
— Твои рассуждения по-детски
забавны иногда, Ася! Я прежде не хотел увидеть тебя профессионалкой,
зарабатывающей при помощи музыки, но жизнь складывается так, что теперь это
лучшее, чего бы я мог желать! Ты в детстве начинала жалобно плакать при звуках
минорной музыки. Я уже тогда говорил, что ты музыкальна. Когда тебе было четыре
года, ты не хотела засыпать без колыбельных Лядова и
Чайковского. Я помню в Березовке, я войду, бывало, к тебе в детскую, а ты
прыгаешь в кроватке и повторяешь: «Хочу гули-гуленьки!»
Ты уже тогда была нашей общей любимицей. Ну, а теперь скажи мне, какая кошка
пробежала между тобой и Лелей? Кажется, Леле уже наскучили все наши увлечения,
весь тот мирок, который мы себе создали, чтобы скрасить невыносимую жизнь?
Она тревожно и озабоченно взглянула на него:
— Дядя, милый, я вижу теперь, что счастлива была
я одна и не замечала этого! Как грустно!
Он знал всю изменчивую гамму выражений в этом
лице, которое помнил лицом ребенка и маленькой девочки; эти прежние лики
просвечивали в чертах, в улыбке, во взгляде... с отеческой лаской он провел по
ее волосам.
— Что говорить обо мне, Ася!
Мне не так легко быть счастливым: уклад жизни изменился катастрофически, и
слишком многих людей мы не досчитываемся! Но честью клянусь — все, что я
старался в тебя вложить, я настолько люблю сам и настолько еще сохранилась во
мне способность к увлечению, что бывали минуты, я испытывал подлинную большую
радость при виде твоего восторга, твоего увлечения. А Леля — человек
действительности, человек более реальный; у нее будет меньше разочарований, но
и светлых минут будет меньше.
— Помнишь, дядя, как мы
вернулись с тобой в прошлом году с представления «Китежа» и полночи безумолку проговорили от
восторга, подбирая на рояле запомнившиеся нам отрывки, пока бабушка не
поднялась с постели, чтобы разогнать нас по углам. Ты был тогда безработный, и
на ужин была только вобла с пшенной кашей, а комнаты были не топлены, потому
что не было дров... Но мы так были счастливы, что не замечали этих невзгод!
— Я научил тебя любить все
прекрасное и вдохнул артистическое чувство вот в эту маленькую головку! —
сказал он с гордостью. — Не знаю, что успеют сделать другие и в том числе
консерваторская знаменитость. Пусть пробует, кто может сделать лучше! Думаю,
что Всеволод, если он может видеть нас оттуда, доволен мной. Может быть, я
недостаточно развил в тебе способность к практической деятельности, может быть,
ты недостаточно приспособлена, но мне кажется, что то, что я успел сделать,
важнее: это даст тебе возможность быть счастливой собственным внутренним
счастьем. Больше всего бойся косности, Ася, косности и мещанства — они страшнее
даже подлости. Подлость не может быть опасна такой душе, как твоя — она бы
слишком жгла твою совесть. Но косность охватывает человека незаметно, а держит
крепко. Совесть ее обычно не замечает — тем она и опасна. Она парализует в
человеке все, что есть в нем от духа, самую способность подняться вновь. Это —
повилика, которая обвивает стебель чарующего цветка и высасывает из него
жизненную силу. Запомни, Ася.
В глазах девушки светилось жадное внимание, как у
ребенка.
— Весна! — проговорил он с
улыбкой и умолк, погруженный в невеселые думы. — Вчера Нина... Нина
Александровна, — поправился тотчас он, — пела мне романс, которого я прежде не
слышал: «Дух Лауры» Листа, слова Петрарки. Боже мой,
как это прекрасно! Вот в ком нет и тени косности — в Нине Александровне! В
нетопленной комнате, полуголодная, всегда без денег,
затравленная семейными несчастиями и неприятностями — и всегда увлеченная
искусством. Это, может быть, самое большое ее достоинство, но оно неоценимо! На
земле, видно, так уж заведено, что гении расцветают на чердаках и гибнут от
нужды, как Шуберт, который умирал с голоду.
— Нина Александровна очень
несчастлива, дядя?
— Она пережила много горя, Ася!
Замуж она вышла тотчас по окончании Смольного, совсем юной, а тут — гражданская
война; муж ее — кавалергард князь Дашков — убит в Белой армии, в Крыму; отец —
у себя в имении отрядом латышских стрелков, которые грабили имение; тогда же
она потеряла и ребенка. Как видишь, одно несчастье за другим, а теперь
постоянные неприятности за титул: она с ее голосом могла бы быть на первых
ролях в Мариинском или
Большом театре, а вынуждена петь на окраинах, по рабочим клубам. Хорошо еще,
что ее в Капелле держат. Капелла и филармония стали с некоторых пор прибежищем
гонимого дворянства: барон Остенсакен, Половцева, Римские—Корсаковы, брат и сестра, многие... Уж
разгромят нас в один прекрасный день! Нина Александровна — солистка Капеллы, но
это немного дает ей в материальном отношении. У нее брат — школьник,
неблагодарный, дерзкий мальчишка; я приберу его к рукам когда-нибудь.
Он остановился. Ася замерла на коленях около его
кресла, стараясь проникнуть в то, что скрывалось за его словами. «Этот разговор
бабушки и мадам... Мне до сих пор неудобно, что я его слышала. Мадам сказала: La dame de son coeur![1]» — шелестели ее мысли.
Застенчивость сковала ее — она не шевелилась.
—
Иногда мне больно слышать, — заговорил Сергей Петрович, — как на дрянном концертишке, в среде, которая не умеет ценить и понимать,
звучит и утомляется этот божественный голос. В следующий раз, когда увидишь
Нину Александровну, постарайся быть с ней поласковей:
она очень в этом нуждается — она так одинока! Ты сумеешь.
— Дядя Сережа...
— Что, милая?
Сидя около него на полу, она положила щеку ему на
руку, доверчиво глядя ему в глаза, и он видел, как становились все розовее и
розовее нежные щеки...
— Вчера я долго не засыпала,
дядя. Ты ведь знаешь, бабушка всегда посылает меня в постель в 11 часов, а мне
иногда еще не хочется спать. Я лежала, а дверь была не совсем закрыта...
оставалась щелочка, и падал свет; бабушка и мадам сидели в соседней комнате;
мадам чинила белье, а бабушка раскладывала пасьянс; они разговаривали...
— Ну и что же?
— Сначала говорили обо мне —
бабушка опять грустила, что меня не приняли в консерваторию, — а потом о тебе;
и тут бабушка сказала: «Мне жаль моего сына; филармония и халтура
отнимают все его время, а все деньги он отдает в семью; для личной жизни у него
не остается ни времени, ни средств; он, конечно, давно бы женился, если бы...»
И мне стало так грустно, дядя, что я зарылась в подушку, чтобы не слушать
больше и долго плакала.
— Ну и напрасно, дорогая; при
советском строе жизнь у каждого из нас идет не так, как мы бы того хотели. Это
не новость.
— Я ни за что не хочу, чтобы
ради меня ты отказывался от своего счастья, дядя!
— Ася, ты что-то не так слышала
или не так поняла. Женщина, которая мне дорога и о которой я только что
рассказывал тебе, не такова, чтобы ее могли оттолкнуть материальные или
семейные затруднения. Ее любовь выше этого.
— Она, значит, твоя невеста?
Да?
Он поднял за подбородок это просиявшее личико.
— Так ты этого хочешь, моя
стрекоза?
— О, конечно, конечно хочу! Я
бы так ее берегла, я бы так старалась, чтобы она была счастлива! Я научусь аккомпанировать ей и без конца буду слушать ее
пение. А бабушка перестанет тогда за тебя огорчаться! Ты уже сделал
предложение, дядя?
— Ты еще слишком наивна, Ася,
чтобы понять всю сложность взаимоотношений в некоторых случаях. Она давно
знает, что я люблю ее, — он остановился. — Что это? Кажется, стучат?
— Да, у нас звонок попорчен,
Шура обещал починить завтра. Похоже вышло на стук
судьбы в пятой симфонии. Кто же это так поздно? — и она побежала в переднюю,
досадуя, что непрошенный стук перебил разговор. На
пороге вырос дворник.
— Повестка вашему дяде.
Распишитесь.
Она расписалась и закрыла дверь. Вприпрыжку она
перебежала большую неосвещенную комнату — бывшую гостиную — и вернулась в
кабинет.
— Повестка тебе, дядя Сережа.
Но он почему-то нахмурился, когда взял ее в руки;
потом быстро вскрыл, пробежал глазами и остался стоять неподвижно.
— Что ты, дядя Сережа? — спросила она, увидев
изменившееся выражение его лица.
Он не отвечал.
— Что-нибудь случилось?
Неприятность какая-нибудь? — тихо спросила она и подошла ближе, испуганными
глазами всматриваясь в его лицо.
— Предписание немедленно
выехать в Красноярский край. Завтра в два часа я должен быть на вокзале.
Ссылка! Только, чтоб слез не было, Ася!
В семь часов утра вся семья была уже на ногах.
Сергею Петровичу предстояла тысяча необходимых дел: увольнение со службы с
«обходным листом», сдача продуктовых карточек и тому подобные формальности,
которые неизбежно сваливаются на голову советского гражданина в подобном
положении, хотя срок ему дается в лучшем случае три дня, а иногда лишь
несколько часов. Наталья Павловна с удивительным присутствием духа
распоряжалась и складывала вещи сына. Мадам, просидевшая всю
ночь над починкой шерстяного свитера, взяла на себя самое ответственное
поручение — раздобыть денег — и с этой целью, захватив с собой два серебряных
подстаканника и старое бальное платье Натальи Павловны, отправилась на
Кузнечный рынок, обещая выручить не менее двухсот рублей и надавать по морде
всякому, кто вздумает ей помешать. Асю Наталья Павловна послала прежде всего к Нелидовым,
без которых нельзя было себе представить ни одного важного события у Бологовских. Близость эта между Натальей Павловной и
Зинаидой Глебовной образовалась за последние несколько лет, после того как обе
семьи понесли столько потерь, причем Зинаида Глебовна относилась к Наталье
Павловне с почтительностью невестки.
Отправляясь к Нелидовым,
Ася после недолгого колебания спросила Сергея Петровича, с которым вместе
выходила из подъезда:
— Дядя Сережа, у тебя так много
дел... Пошли к Нине Александровне меня, я сбегаю и сообщу ей, чтобы она пришла
проститься.
— Бесполезно, дорогая, Нина
Александровна вчера уехала в Кронштадт, где подвернулся шефский концерт. Она
вернется только завтра. Я передал бабушке для нее письмо.
Ася остановилась.
— Вы даже не проститесь?!
Господи! Что же будет с ней?
— Что будет с ней? Наши русские
женщины в обмороки не падают. Проплачет ночь, а утром пойдет в Капеллу и будет
петь еще лучше, чем обычно. Вытри глаза, глупышка! У тебя впереди твоя собственная
жизнь и еще неизвестно, что принесет она тебе — не расстраивайся из-за судьбы
старших. Беги, вон твой трамвай подходит, — и он повернул в другую сторону.
Ася почти не спала эту ночь и теперь от
бессонницы и от нервного возбуждения чувствовала, что вся дрожит, когда стучала
в черную дверь квартиры, где жили Нелидовы. Парадный
вход, как и в большинстве квартир в то время, был закрыт по непонятным
соображениям «управдомов», этой хозяйственно-шпионской единицы — самого мелкого
представителя власти на местах. Было только 8 утра и на лестнице темно, входная
дверь приоткрыта, и из кухни слышался визгливый женский голос. Ася для приличия
постучала. Никто не открыл, а крик продолжался:
— Своими глазами я свет у тебя
из-под двери видела! Ты всю ночь электричество жгла — цветы свои крутила!
Умеешь жечь, умей и платить, вошь старорежимная!
— Я не отказываюсь платить,
Прасковья Васильевна! Я заплачу, но неужели же в три раза больше других?
Поймите, что мне это очень трудно, — лепетала в ответ Зинаида Глебовна, сохраняя
неизменную корректность.
— Плати, говорю! А коли не
заплатишь, сейчас сообщу фининспектору. Другие бы давно донесли, это уж мы с
мужем такие люди, что терпим. Так умей за то уважать людей и не спорь, а дочку
изволь приструнить — больно уж зазнается перед нами твоя бездельница!
Ася решилась, наконец, войти сама. Зинаида
Глебовна, миниатюрная, почти в лохмотьях, с усталым, худым лицом, еще
сохранившим следы былой красоты, и со свойственным ей теперь постоянным испугом
в глазах, стояла около керосинки с чайником, а возле нее огромная туша
разгневанной бабы занимала, казалось, половину тесной кухоньки.
— Ася, деточка! Иди сюда,
дорогая! — воскликнула Зинаида Глебовна, увидев племянницу, но визгливый голос
перебил ее:
— Наследила-то, наследила по
всей кухне! Вытирать за твоими гостями кто будет? Я, что ли?
Только в маленькой, почти пустой комнате, где
ютилась теперь семья бывшего камергера, Ася в первый раз расплакалась,
бросившись на шею тете Зине и рассказывая о случившемся.
Зинаида Глебовна опустилась на стул и схватилась
за голову. Ее крошечные изящные ручки, покрытые теперь мозолями, сжали виски
жестом отчаяния. Но она, как и Наталья Павловна, уже
знала долгим мучительным опытом, что отчаяние ничему не поможет и что
необходимо полностью сохранить ясность мысли, чтобы переделать тысячу
совершенно необходимых мелочей. И после первых нескольких минут овладела собой.
— Асенька, сядь и
вместе с Лелей выпей чаю. Наверное, ведь ничего не поела сегодня? У меня есть
белая булочка. Леля, не расстраивайся, детка! Мойся, одевайся и садись за стол.
А я пороюсь тем временем в вещах. Надо Сержу подыскать что-нибудь теплое: там
ведь морозы лютые. У меня офицерский башлык сохранился и носки шерстяные; это
все пригодится. Сколько у вас денег, Ася?
Глотая слезы и булку, Ася информировала о
положении дел, в то время как ее кузиночка, любившая поваляться и почитать в
постели, вытирая слезы, выползала из-под одеяла.
— Мама! Ты мне чулки заштопала?
— зазвенел капризный голосок.
— Да, да, деточка. Там, на
стуле повешаны.
— А блузку выгладила? Мне ведь
надеть нечего! — продолжал маленький деспот.
— Сейчас и блузка готова будет.
Меня Прасковья задержала — опять мне сцену устроила. Будь с ней поосторожней, Леличка, от нее
всего ожидать можно.
— Я с твоей
Прасковью не ссорюсь. Это она со мной ссорится. Вчера дармоедкой
назвала меня и еще какое-то словечко прибавила; наверно, очень страшное, потому
что я не поняла, — ответила, расчесывая косу, Леля.
— Ах, Боже мой! Старайся не
выходить вовсе в кухню. Был бы жив твой отец, эта баба не посмела бы нас
оскорблять, а теперь она отлично видит, как мы беззащитны.
Говоря это, Зинаида Глебовна рылась в кованом
железом сундуке. Сундук этот с расписной крышкой, на которой были изображены
цветы и райские птицы, служил семье Нелидовых еще со
времени Иоанна Грозного, а теперь одновременно играл
роль кровати, так как на нем стелили тюфяк для Лели.
Через час все трое вышли из дому. Зинаида
Глебовна помчалась к обожаемой Наталье Павловне, а девочки побежали сначала в
комиссионный магазин с квитанциями от вещей, сданных на продажу. Магазины эти
были завалены самой изысканной утварью, и вещи ждали продажи иногда месяцами.
Сергей Петрович вернулся позже всех, только за
час до того, как надо было выезжать на вокзал.
— Как ты поздно, Сережа! Мы измучились,
ожидая тебя! — воскликнула Наталья Павловна.
— Что же делать, — ответил он,
— срок — несколько часов, а человек обязан переделать тысячу формальностей.
— Садись завтракать, — сказала
Наталья Павловна, — неизвестно еще, когда ты будешь есть!
Он стал отказываться, она настаивала. Садясь, он
поймал и поцеловал руку матери; она прижала на минуту к груди его голову.
Нелидова и француженка вытерли невольные слезы. «Она уже стара. Увидит ли она
его когда-нибудь!» — подумала каждая.
— Продавайте хрусталь, фарфор,
бронзу — все, что найдете нужным, только книги и ноты сохраните по возможности,
— говорил он, глотая наскоро завтрак. — Мои романсы... Они, конечно, никому не
нужны; когда я их писал, я знал, что они никогда не увидят свет. Отдайте их
Нине Александровне, она их любит. Ася, ни в коем случае не бросай занятия
музыкой. Скоро ты сможешь давать уроки и аккомпанировать. Только музыка
поставит тебя на ноги. Как только я получу работу, я тотчас вышлю вам денежный
перевод, но я очень боюсь, что для скрипки там работы не найдется, а если они
пошлют меня чинить дороги и разгребать снег — я заработаю гроши.
— Пожалуйста, ничего не
высылай, Сергей! Ведь мы здесь всегда сможем что-нибудь продать. Напиши, если
не будет заработка, и мы тотчас вышлем и посылку, и деньги, — сказала Наталья
Павловна.
— Ну, нет! Этого не будет — на
хлеб себе я всегда заработаю, — сказал он, а про себя подумал: «Как знать, там
могут запретить мне работать. С некоторыми они так делали».
Семейные разговоры были прерваны появлением
старой графини Коковцовой. Она жила в том же доме,
этажом ниже, и приходила иногда к Наталье Павловне поиграть в вист. Теперь она
приплелась, опираясь на палку, поддерживаемая старой горничной, вся в черном, со старинной наколкой на седых буклях. Все
поднялись, Сергей Петрович поцеловал ей руку.
— Это... это Бог знает что! Это
такое безобгазие! Я напишу в Пагиж
бгату! — грассируя, говорила она, точно желая кого-то
припугнуть этими словами. Через пять минут она удалилась, чтобы не стеснять
своим присутствием в момент расставания. Тотчас вслед за ней состоялось другое
появление: в дверь постучала соседка, вселенная недавно по ордеру.
— Там пришел управдом —
осведомляется, уехали ли вы?
И тут же на пороге выросла
фигура непрошеного гостя.
— Что вам здесь угодно, товарищ!
— спросил Сергей Петрович и вложил столько иронии в последнее слово, что
человек, вошедший в комнату с фуражкой на затылке, зачуял нелестное для себя в
этом обращении.
— Я пришел проверить исполнение
приказа. Я при исполнении служебных обязанностей, так что вы, гражданин, не
очень-то... — пробурчал он.
— Я должен уехать в два часа, а
сейчас двенадцать с минутами. Я нахожусь в своем доме на законном основании, а
вас попрошу немедленно отсюда убраться. Вы здесь лишний, могу вас уверить!
— Serge, au nom de Dieu![2] — воскликнула Нелидова, хватая
его за руку.
— Что вас страшит, Зинаида
Глебовна? Это только управдом, а не комиссар чрезвычайки,
имеющий власть отправлять на тот свет.
Управдом потоптался на месте и вышел.
— Они изведут всю русскую интеллигенцию!
Именно это они поставили себе задачей! — воскликнула Нелидова, вытирая себе
глаза.
— Вы несправедливы, Зинаида
Глебовна! Меня за мое происхождение следовало бы заморить в одиночке, а меня
только высылают. Оцените великодушие соввласти! — и он
взглянул на часы.
Наталья Павловна стояла около дверей кабинета.
— Поди
сюда, — сказала она сыну и отступила в глубь комнаты. Прочие остались около
вещей в тяжелом молчании. Когда мать и сын вышли, все невольно взглянули на
них, и такова была выдержка Натальи Павловны, что даже теперь глаза ее
оставались сухими. Решено было, что провожать поедут только девочки. Сергей
Петрович на этом настаивал, уверяя, что поездка на вокзал не даст провожающим
ничего, кроме утомления. Нелидова и француженка начали наперерыв объяснять
Сергею Петровичу, что положено из теплых вещей и что из провизии следует есть в первую очередь. Они крестили его, он
перецеловал им руки и уже двинулся идти, как вдруг послышалось слабое
повизгивание: умирающая борзая выползла из-под рояля и делала отчаянные усилия,
чтобы добраться до уезжающего хозяина. Все с изумлением переглянулись: неужели
она поняла? Она доползла и, лизнув ему сапоги, положила морду
на передние лапы и подняла на него кроткие, печальные глаза. В этих усилиях
умирающего животного было столько преданности и тоски, что в этот раз у всех
женщин глаза на минуту наполнились слезами. Сергей Петрович наклонился к
собаке.
— Ну, прощай, бедняга! С тобою,
видно, нам уже не увидеться! Да, Диана, плохие пришли времена! — и он почесал
ей за ушами. — А где Всеволод Петрович?
Собака взвизгнула и оглянулась. Сергей Петрович
повернулся к матери:
— Помнишь, мама, как в Березовке мы с Всеволодом
возвращались, бывало, с охоты с полными ягдташами и всегда сохраняли в
величайшей тайне, кем сколько убито птиц? Дело-то все
было в том, что убивал один Всеволод; я палил мимо, а вот она, эта самая Диана,
одна была в курсе событий и презирала меня тогда до такой степени, что
отказывалась со мной ходить. Однако пора. Иначе опоздаю.
На лестнице он обернулся еще раз: мать стояла на
пороге, а сзади Нелидова и француженка. Все смотрели ему вслед. Наталья
Павловна и теперь не плакала, но выражение глубокой скорби лежало на красивом
старческом лице, и тонкая рука крестила сына. Сколько раз этим жестом она провожала
его сначала на фронт в Галицию, потом в Белую армию и, наконец, в ссылку. Он
был единственным из ее детей, оставшимся при ней, — старший любимый сын
расстрелян, дочь с семьей пропала во время оккупации Крыма. Была минута — ему
захотелось подбежать к ней и, как в детстве, припасть к ее груди головой... но
они были не одни, к тому же это могло взволновать ее... а ему не хотелось,
чтобы твердость изменила ей. Он сделал приветственный жест рукой и, надев
шляпу, пошел вниз, шагая через ступеньку. Девочки шли сзади и вдвоем тащили за
ремни тяжелый рюкзак, который ни за что не хотели надеть ему на плечи.
На вокзале у выхода на перрон стоял пикет. Сергей
Петрович остановился:
— Ну, девочки, простимся, дальше вас не пустят.
Господь с вами! Смотрите — пишите мне.
Обе повисли не его шее.
— Не плакать, не плакать! Хам
с винтовкой смотрит на нас. Ася, прощай, родная моя!
Береги бабушку. Ты вспоминала Пятую симфонию, а ведь
Бетховен говорил, что судьбу, которая стучит в дверь, человек должен схватить
за глотку. Вот попробуй. Леля, береги свою маму, и не дерзи ей, да помни,
маленькая плутовка — чужих сливок не лизать! Наденьте на меня рюкзак.
Они подняли рюкзак ему на плечи.
— Один Бог знает, когда мы увидимся! Быть может,
вы обе уже замужними дамами будете! — сказал он, с любовью глядя на два юных
личика. — Сегодня у тебя урок музыки, Ася: ты на него пойдешь, как всегда.
Будьте мужественными оловянными солдатиками. Ну, пустите же меня.
Подходя к пикету, он предъявил повестку.
— У вас слишком много багажа,
гражданин. Только восемь килограммов разрешается.
— Это оригинально: восемь
килограммов, когда я еду в неизвестное место на неизвестный срок.
— А зачем у вас в руках
инструмент?
— Это мое «орудие
производства», к вашему сведению. Я — скрипач.
— Ладно, проходите. Начальство
обыщет и само разберется. Проходите, проходите, не задерживайте.
Но он еще раз обернулся: две девочки стояли, прижавшись друг к другу, и провожали его взглядом... Они,
может быть, подумали, что их детство кончилось! Беспомощность их терзала
сердце!