Глава вторая
Ты пахнешь, как пахнет сирень, А. Ахматова. |
Учительница
музыки, Юлия Ивановна, в молодости была приятельницей Елочкиной
матери. Вскоре после окончания войны она очень серьезно заболела ревматизмом, и
тогда Елочка со свойственным ей чувством долга сказала себе, что в память
матери обязана проявить внимание по отношению к этой старой даме. Она несколько
раз навещала ее и даже дежурила две ночи у постели. Делала она это тем охотней,
что муж Юлии Ивановны был когда-то видным лидером кадетской партии в Киеве и
заслужил прозвище «совесть Киева». Елочке этого было довольно, чтобы испытывать
живое участие к судьбе вдовы, которая к тому же являлась интересной
собеседницей, так как изъездила всю Европу и была знакома со многими
замечательными людьми. Именно Юлия Ивановна навела Елочку на мысль заняться
снова музыкой и определила ее в свой класс. Отлично понимая, что уровень
музыкальных способностей Елочки очень невысок, Юлия Ивановна
тем не менее любила часы занятий с нею: ей нравилась серьезность и
интеллигентность девушки и она всегда, прежде чем начать урок, заводила с ней
разговоры, которые обычно затягивались, а собственно занятия сводились к 15
минутам. Однажды в декабре 1928 года — Елочка навсегда запомнила этот день —
Юлия Ивановна, еще не начиная урока, сказала:
— Сообщу вам
новость, моя милочка, в классе моем появилась еще одна ученица, очень,
по-видимому, талантливая.
— Хорошо играет
или начинающая? — спросила Елочка, вынимая ноты.
— Трудно
сказать, в какой мере она продвинутая, — ответила Юлия Ивановна, — ей
восемнадцать лет. Техника у многих в ее возрасте бывает гораздо лучше, но
способности у нее очень большие. На приемном экзамене, в среду, она играла «Kinder schenen» Шумана, я была в
комиссии и вместе со всеми заслушалась: до такой степени чарующее у нее туше и
так хороша фразировка. Чистота звука поразительная! Не хотелось ничего изменить
в ее игре, как будто бы играла законченная пианистка. А вместе с тем она еще
очень мало училась, и виртуозности у нее нет вовсе. Она держала экзамен в
консерваторию этой осенью, но ее не приняли из-за происхождения. Такую
талантливую девушку оставили за бортом!
Елочка тотчас
насторожилась:
— Что же именно
ей помешало?
— Анкета. Она — Бологовская, внучка генерал-адъютанта, из приближенных к
особе государя, а отец ее, гвардейский полковник, расстрелян в Крыму. Другой ее
дед, кажется, сенатор... Сами понимаете, что все это значит теперь! Ко мне ее
прислал мой друг — консерваторский профессор. Он хотел принять ее в свой класс,
да вот не удалось, направил ее ко мне с тем, чтобы раз в месяц прослушивать
самому: каждому педагогу интересна такая ученица.
Расстрелян
в Крыму! Губы Елочки судорожно передернулись, и она закрыла ладонями лицо.
«Занавес над трагедией уже опустился! Мы — за занавесом! Девушка эта тогда была
ребенком... Помнит ли она хоть что-нибудь?» — подумала она, а сказала совсем
другое:
— Мне хотелось
бы услышать ее, если она талантлива.
— Вы здесь еще
не однажды встретитесь, — добавила Юлия Ивановна. — Вот с полчаса, как она
ушла. Хорошенькая девушка, ресницы до полщеки. Живет она теперь с бабушкой и с
дядей; матери у нее, кажется, тоже нет. По-видимому, нуждается: без ботиков, без
зимнего пальто. Жаль девочку.
Все рассказанное
Юлией Ивановной странным образом заинтересовало Елочку. В следующий раз она
нарочно пришла целым часом раньше обыкновенного, так
что принуждена была выслушать скучнейший урок с тупоголовым школьником. Он еще
не успел кончить, когда в класс вошла девушка, в которой Елочка тотчас признала
новую ученицу.
Тонкая как
тростинка фигурка в старом джемпере и по-модному короткой, но все-таки
недостаточно короткой юбке, две длинные косы без лент; и волосы и ресницы мягкого
каштанового цвета и красиво оттеняют белоснежный лоб и прозрачную глубину глаз.
Лоб и ресницы невольно приковывали взгляд.
«Да, она мила,
но еще почти девочка! Вот и щеки, как у ребенка, розовые. А профиль камеи!» —
подумала Елочка, украдкой пристально разглядывая эту головку на длинной шее,
словно цветок на стебле.
— Ася, садитесь
теперь вы, — сказала Юлия Ивановна, когда мальчик закончил. Девушка, которая в
ожидании очереди уткнула носик в книгу, встрепенулась и подошла к роялю.
По-видимому, она успела уже покорить сердце старой учительницы. Юлия Ивановна
выслушивала вещь за вещью, а во взгляде, с которым она попеременно созерцала
поэтическое личико и маленькие легкие руки, Елочка подметила нежность и
восхищение. Ревнивое и даже завистливое чувство шевельнулось в груди Елочки.
«Счастливая! Как
приятно быть талантливой и как легко располагать к себе сердца, имея талант и
такое личико!» — подумала она.
Как только Ася
кончила, она тотчас же встала и стала собирать ноты: она еще мало знакома была
с преподавательницей и не подозревала, какие в этом классе ведутся интересные и
долгие разговоры.
— Вы слишком
легко одеты, Ася, — сказала Юлия Ивановна, когда девушка запуталась в
разорванном в подкладке рукаве демисезонного пальто.
— Благодарю, не
беспокойтесь, я закутаюсь сверху в бывший соболь, —
ответила Ася.
— То есть как «в бывший»!? Как же это соболь может быть «бывшим»? — с
удивлением спросила учительница. Ася вдруг рассмеялась веселым детским смехом:
— Ах, я забыла,
вы ведь не знаете! Это было мое mot[1] в двенадцать
лет. Я вокруг себя тогда только и слышала: бывший князь, бывший офицер, бывший
дворянин... Вот и вообразила, что соболь мой тоже бывший —
ci-devant[2].
С тех пор мы так и зовем его.
И продолжая
смеяться, она накинула на плечи старый мех и убежала.
Елочка с
удивлением проводила Асю взглядом: она словно чем-то неожиданным была поражена
ее веселостью. Ей казалось, что на репрессированной аристократке неизбежно
должна лежать печать горя, тень от потерь. «Этот глупый смех... Он мне давно
уже опротивел! У всех одно и то же!» — с досадой подумала она.
И все-таки в
следующий раз ее опять потянуло прийти пораньше, взглянуть на эту Асю, которая
привлекла чем-то ее воображение. Девушка уже заканчивала игру. Прощаясь с ней,
Юлия Ивановна сказала:
— Я должна вас
огорчить, дитя мое. Я узнала в канцелярии, что оплату с вас будут брать по
самой высшей расценке. Это все решает бухгалтерия согласно каким-то
инструкциям.
Девушка слушала
ее с испуганным выражением на хорошеньком личике, она даже немного побледнела.
— И вы
понимаете, дитя мое, — очень мягко продолжала учительница, — что от меня здесь
ничего не зависит. Надеюсь, это не заставит вас бросить уроки?
— Ах, вот что! —
сказала Ася. — А я было испугалась, что меня
постановили выгнать отсюда. Нет, сама я, конечно, занятий не брошу. Надо же мне
хоть чему-нибудь выучиться. Видите ли, нас четверо: бабушка, дядя, я и мадам,
моя француженка, — она у нас уже как член семьи, да еще борзая — любимица папы
покойного, бабушка ее бережет в память папы. А зарабатывает на всех один дядя:
он пристроился в оркестр, а раньше был безработный. Поэтому нам никак еще не
свести концы с концами. Я бы могла поступить на службу, но бабушка не
позволяет, она говорит: «Увидеть тебя на советской службе для меня настоящее
горе!» Я владею французским, но давать уроки бабушка
тоже запретила.
— Позвольте,
почему же?
— Я с уроками
несчастливая! В прошлом году я занималась с внуком нашего бывшего швейцара,
дала уроков пять-шесть; пришла раз, а они сидят, пьют чай с пирожными, и
бабушка — швейцариха приглашает меня сесть с ними. Я сначала отказывалась, а
потом думаю: они еще вообразят, что я из гордости за дедушку — я этого как огня
боюсь! Я села и взяла одно пирожное, самое маленькое. А на следующий день мой
умный ученик мне же рассказывает: «У нас, — говорит, — вчерась
мамка на бабушку кричала. Чего, мол, ты учительниц всяких пирожными кормишь? Ну
да теперь мы в расчете — ни копейки она с меня не получит!» Я не поверила
сначала и еще целый месяц занималась — не платят! А я боюсь говорить с мамашей
ученика. Она крикливая такая, как начнет наступать...
Уж лучше я еще несколько лет отзанимаюсь за пирожное. Я так и сказала бабушке,
а она говорит дяде: «Сережа, поговори ты». А дядя: «Нет уж, увольте! Я на
пролетарские банды в атаку с одним стеком ходил, но пролетарских мегер пуще огня боюсь!» Что тут делать? К счастью наша мадам
говорит: «Я француженка, парижанка. Наш народ дал Jeanne
D’arc и Charlotte Corde. Я никого не боюсь! Monsieur
Серж ходил в атаку со стеком, а я пойду с мокрой тряпкой!» И в самом деле, она
взяла тряпку и выгнала и мальчика, и мать. Крик поднялся такой, что я и
кузиночка Леля заперлись в бабушкиной комнате. Другой урок — новая неудача! Папаша
ученицы, заведующий кооперативом, проворовался и сел. Мамаша пришла, так и так,
мол, заплатить не можем, тут же в долг у меня взяла и больше не показывалась. С
тех пор бабушка постановила, чтобы у Аси уроков больше не было!
— Ну а к
занятиям вашим музыкой бабушка как относится? — спросила Юлия Ивановна,
улыбаясь.
— Бабушка
говорит, что это единственный вид труда, который она разрешила бы мне в
будущем. Но вся беда в том, что играю я еще очень плохо.
— Учиться вам
еще много надо, но способности у вас очень большие, Ася!
— Право уж не
знаю... Мне почему-то кажется, что толку из меня никогда не выйдет. Вот недавно
тетя Зина хотела меня поучить делать бумажные цветы. Мадам живо смастерила
розу, а я такая неловкая, и терпения у меня совсем нет — я и десяти минут не
просидела и взялась развлекать мадам. Пока она вертела цветы, я сыграла ей
«Марсельезу» и вариации придумала, а потом прочла ей вслух Беранже. Вот так все
у нас и кончается! Тетя Зина машет руками и на меня, и на свою Лелю: «Пропадете
обе, потому что неприспособленные, а средств никаких! Хорошо, если найдутся
молодые люди из прежних!» Но всегда тут же вздохнет,
что в наших условиях надежды на это почти нет. Видно, и в самом деле пропадать!
Я ведь к тому же еще дурнушка!
И не замечая
удивления, с которым взглянула на нее учительница, она схватила свой порт-мюзик и с сияющей
улыбкой пошла к двери.
— Она
очаровательна! — воскликнула Юлия Ивановна, как только дверь за Асей закрылась.
— Эта живость, это изящество, эти ресницы! Вы слышали, как она сыграла мне шумановское Warum? Я назначила ее
играть на ближайшем ученическом концерте — хочу показать педагогам.
Елочка сохраняла
несколько угрюмый вид.
«Растаяла, как
воск от свечки!» — думала она и вместе с тем чувствовала, что не устоит и сама
перед обаянием этой девушки. «А тетка-то неумная», — подумала она при этом.
Собираясь на
ученический концерт, Елочка говорила себе, что необходимо хорошенько
поаплодировать Асе, чтобы создать свой успех. «Быть может, ей, как
аристократке, будет оказан холодный прием, а потом скажут, что сыграла
неудачно, и исключат. С такими, как она, все можно сделать.
Она почти вне закона в нашей благословенной стране», — говорила она себе.
Все
контрреволюционные силы страны уже давно сложили оружие, а Елочка с
воинственностью Валкирии продолжала сопротивление! Но
в этот раз Валкирия эта собиралась воевать с
ветряными мельницами, так как анкеты и происхождение оставались вопросами
первой важности лишь в бухгалтерии и дирекции, а в среде учащихся и педагогов
не играли никакой роли, в отличие от среды заводской молодежи, где слова «А я
рабочий! Я рабочая!» произносились с непередаваемым задором.
Когда Елочка
пришла в шумевшее учениками, родителями и педагогами большое зало музыкальной
школы, она пробралась между этой публикой совсем как чужая, так как за три года
учения еще ни с кем не завязала знакомства. Скоро она увидела Асю. Та стояла у
стенки зала со своим порт-мюзик в черном закрытом
платье с полоской брюссельских кружев у горла. На затылке у Аси был большой
черный же бант, а хвостик косы распущен. Десять лет назад сама Елочка так
носила по воскресеньям, и эта манера причесываться очень расположила ее к Асе.
Увидев, что девушка смотрит на нее, она кивнула ей и указала на место возле
себя. Ася пробралась к ней и села.
— Ну, как у вас
дома? Все благополучно? — ласково спросила Елочка после первого приветствия.
— Мерси, не
совсем. Борзая наша заболела, у нее паралич задних лапок, она ведь старенькая.
Это замечательная собака: она помнит моего папу, хотя уже восемь лет, как
папа... как папы нет. Если бабушка скажет: «Диана, где Всеволод Петрович?
Хочешь пойти с ним на охоту?» — она оглядывается и повизгивает, ищет папу.
Каждое утро, когда бабушка пьет кофе, Диана подходит и кладет морду к бабушке на колени и смотрит так кротко, грустно и
задумчиво. У нее глаза такие же красивые, как у вас.
— Как у меня? —
воскликнула удивленно Елочка. — Разве у меня глаза красивые? Вот я так в самом деле дурнушка!
— О, нет! Не
говорите! У вас в лице есть что-то исключительно-интеллигентное! Теперь не
часто можно встретить такие лица.
И так как Елочка
смущенно молчала, она заговорила снова:
— Так жаль
Диану! Мы вызвали к ней ветеринара, но это оказался какой-то коновал.
Он сказал: «Собаку надо усыпить!» А ведь Диана все решительно понимает! Она вся
съежилась, прижала ушки и задрожала. Я потом сказала ей: «Не бойся, мы тебя не
отдадим ему! Ты до последнего твоего дня будешь такая же любимая!» Она тотчас
успокоилась и стала лизать мне руки. Она теперь только ползает и озирается
виноватыми глазами. Бабушка очень огорчается! У бедной бабушки на память о папе
только Диана... Ах, да, а я-то! Себя я и забыла.
Елочка погладила
руку Аси, все более и более располагаясь к ней.
— Вы что играете
сегодня?
— Две вещицы
Шумана и Шуберта. Я играю во втором отделении.
— А кто-нибудь
из ваших пришел вас послушать? — спросила Елочка и оглядела зал. Ей хотелось
увидеть человека, который ходил в атаку со штыком: он мог отдаленно походить на
ее героя, но Ася ответила:
— Пришла мадам,
она здесь. Кузина Леля хотела прийти, но заболела, лежит с горчичником. А дядя
не придет: он рассердился на меня.
— Рассердился?
За что же?
— Очередная
неудача, и виновата, конечно, опять я. Бабушка отправила меня в комиссионный
магазин отнести свой sortie-de-balle[3].
А там посмотрели, оценили в полторы тысячи, но сказали, что сейчас не возьмут,
а только через месяц. Я хотела уйти, вдруг подходит мужчина и говорит: «Я как
раз ищу такой мех. Если вы согласны ко мне заехать, я тотчас выложу вам
деньги». И представился: Рудин Дмитрий Николаевич. Ну, разумеется, я
согласилась, деньги-то нам нужны! Он взял такси и усадил меня, а шоферу сказал:
«В Лесной». И тут мне вдруг стало страшно! Уже смеркается, а в Лесном глухо — что, если он завезет меня и отнимет мех? Мне
странно показалось, что он меня взял под руку, точно знакомую, а мех сразу же
положил себе на колени. Вот я и говорю: «Знаете, я передумала, я лучше выйду».
А он отговаривает, и чем больше отговаривает, тем мне страшнее. Чувствую, что
сделала глупость! Я схватилась за дверцу, шофер затормозил, повернулся ко мне и
открыл. Я выскочила и в сторону — я ведь быстрая! Только бы, думаю, он за мной
не выскочил. Такси в ту же минуту умчалось, и только тут я вспомнила, что
мех-то остался в машине! Вернулась я к бабушке вся зареванная. Бабушка, видя, в
каком я отчаянии, даже не побранила, она только сказала: «Слава Богу, что
кончилось только так». Но дядя... Господи, как он на меня кричал: «Безумная! О
чем ты только думала! Я тебя одну на улицу выпускать не буду, сиди дома весь день.
Ничего не понимаешь, так потрудись запомнить, что садиться в машину с
незнакомыми людьми я запрещаю!» Ну, а чем я уж так виновата, скажите? Откуда я
могла знать, что это не Рудин, а вор?
— Здесь дело не
в том, что он вор, Ася. Надо очень остерегаться чужих мужчин. Ваш дядя
совершенно прав: вы были в самом деле очень
неосторожны.
В эту минуту
объявили начало концерта, и разговор уже прекратился. В антракте Ася убежала в ученическую-артистическую, и
Елочка увидела ее, только уже выходящей на эстраду. Елочка чувствовала, что
волнуется.
«Господи, да что
же это я! Не все ли равно мне-то?» Но ей было не все равно и уже не могло стать
все равно.
— Вот это да!
Это называется музыкальностью! — сказал кто-то шепотом позади Елочки, когда Ася
начала Шумана. Елочка обернулась; говорил юнец лет шестнадцати, весьма
демократического облика — без галстука, в рыжем свитере до самых ушей.
— Переливы
подает очень тонко, — подхватил его товарищ-еврей в роговых очках, выступавший
перед тем со скрипкой.
— А Шуберта—то,
Шуберта как начала! — сказал опять первый мальчик. — Молодец девчонка! Откуда
взялась такая? Я ее раньше не слышал.
Аплодисменты
были дружные и бурные. Мальчики позади Елочки завопили «бис», многие подхватили
— Елочка могла быть довольна. Ася выбежала раскланиваться (и это у нее
получалось очень изящно) и вопросительно посмотрела при этом на учительницу. Та
кивнула, и Ася снова села к роялю. Она взяла несколько печальных аккордов...
— Прелюд Шопена,
— прошептал тотчас все тот же юнец в свитере. Он в течение всего концерта
безошибочно называл исполняемые вещи к немалому удивлению Елочки.
— Шабаш...
Путается! — услышала она вдруг его шепот. — Эх, жаль! Хорошо начала!
Сердце Елочки
тревожно забилось... Ася взяла еще два–три
аккорда, прозвучавших неуверенно, и вдруг вскочила и галопом убежала с эстрады.
— Задала
стрекача с перепугу! — добродушно засмеялся еврей. —
Похлопаем ей еще, Сашка.
Елочка испуганно
взглянула в первый ряд, где сидели педагоги: они оживленно переговаривались
между собой, и Юлия Ивановна что-то, казалось, им объясняла. Объявили следующий
номер. Когда концерт кончился, Елочка увидела Асю уже в зале. Она стояла около
пожилой дамы с седыми буклями и симпатичным лицом.
— Что случилось,
Ася? Вы сбились? — спросила, подходя, Елочка.
— Да, неудача! У
меня всегда так. Видите ли, на бис был у нас приготовлен этюд Мошковского En automne, но мне что-то не захотелось его играть. Вчера я
слышала вот этот прелюд, а за сегодняшний день он у меня переплелся с глазами
Дианы и памятью папы. Вот мне и взбрело на ум — дай-ка сыграю этот прелюд.
Начала удачно, а потом... Дома бы я попуталась да и подобрала, ну а на эстраде
— остановилась. Это мне хороший урок: не выходи впредь на эстраду, не
прорепетировав хотя бы раз.
Елочка с
изумлением посмотрела на нее.
— Как? Вы не играли
ни разу эту вещь?
— Ни разу.
— И вы,
прослушав музыкальное произведение один раз, можете его повторить?
— Вот и не
смогла, как видите.
Елочка не верила
своим ушам. Сама не обладая музыкальной памятью, она не могла вообразить себе
ничего подобного.
— А педагоги
будут знать, что вы играли без подготовки? — спросила она.
— Юлия Ивановна
знает, а другие... Не все ли равно?
— А вы с Юлией
Ивановной уже разговаривали?
— Да. Она поймала меня в артистической и строго сказала, что программа
должна быть согласована с педагогом, и никакие вольности не допускаются.
А я почему-то думала, что бисом вольна распоряжаться,
как хочу. Я просила Юлию Ивановну меня извинить. Она поцеловала меня в лоб и,
кажется, простила.
«Еще бы не
простить!» — подумала Елочка.
— Жаль, что
опять неудача! — продолжала печально Ася. — Бабушка и дядя Сережа будут
спрашивать... Хоть бы мне их чем-нибудь порадовать. Ну да надо быть храбрым
оловянным солдатиком, как у Андерсена.
— Courage, mon enfant, courage! — подхватила неунывающая француженка. — Vene donc. Il fait
tard, Son excelance-madame, votre grand-mere — nous attend.[4]
На следующий
день в канцелярии школы Елочка увидела Юлию Ивановну, которая разговаривала с
директором. Произнесли фамилию Аси, и Елочка насторожилась.
— На прошлом
уроке эта девушка подбирала на рояле отрывки из очаровавшей ее «Снегурочки»,
которую накануне слышала в первый раз, — говорила Юлия Ивановна. — У нее
огромные данные, но нет школы, нет постановки руки и слабая техника. Последнее
время она занималась только со своим дядей — бывший офицер, скрипач-дилетант...
Какую школу мог он преподать ей, а тем более по фортепиано? Притом она,
по-видимому, не сознает степени своего дарования.
— А это бывает
чрезвычайно редко, — вставил директор очень выразительно.
— О, да! Еще бы!
Ее в этом отношении нельзя даже сравнивать с нашими «вундеркиндами». Полагаю,
что когда вы ее услышите, вы согласитесь со мной, что талант ее станет в
недалеком будущем украшением нашей школы, и не откажитесь способствовать...
Бухгалтерша
окликнула Елочку, протягивая ей квитанцию очередного взноса, и помешала
услышать конец беседы. Отрывки из «Снегурочки» крепко засели в воображении
Елочки. Лежа в этот вечер в постели, она глубоко задумалась над тем чувством,
которое внушила ей Ася.
С детства в воображении
Елочки сложился образ женского существа — сначала девочки, а позднее девушки, в
котором было как раз все то, чего не хватало ей. Это было как бы
противоположное ей начало и вместе с тем то, чем она сама хотела бы быть, если
бы могла изменить свою натуру. В этом образе доведена была до максимума
способность быть милой и обаятельной — все то женское
очарование, которого она была лишена, хотя обладала вполне женской душой. В
этом образе должна была быть непосредственность, в то время как она сама всегда
ограничивала себя всевозможными условностями и запретами, и непременно —
талантливость, по которой она тосковала, и без которой человек представлялся ей
незавершенным, недоделанным, не имеющим цены. Та интенсивная интеллектуальная
жизнь, та внутренняя настороженность, способность к самоанализу и чувство
долга, которые составляли квинтэссенцию ее собственной природы — им она не
оставляла места в этом образе. Эти свойства были слишком
кровно с ней связаны, чтобы иметь интерес или прелесть в ее глазах. Всякий
раз, когда она в ком-либо ловила отдельные рассеянные черты этого манящего
образа, она говорила себе: «Похоже». И понемногу слово «похоже» стало у нее
именем существительным, независимым понятием, определяющим собой всю
совокупность признаков того, чем она хотела бы стать, если б могла отказаться
от себя. Но не было еще девушки или женщины, которая соединила бы в себе
достаточно цельно и тонко все свойства этого «похоже». И вот теперь Ася как
будто разом воплотила их в себе все! Прибавилось еще обаяние аристократического
происхождения, к чему не была равнодушна Елочка, и то, что Ася до некоторой
степени являлась существом гонимым. Чувство, которое внушила Елочке Ася,
отдаленно напомнило ей то глубокое невысказанное
обожание, которое в дни ее юности зажглось в ней к раненому офицеру, набросив
траурную тень на ее молодость. Тот же захватывающий интерес к личности
человека, та же болезненная нежность и обостренная впечатлительность к всему, что хоть отдаленно касалось любимого предмета.
Чувство к офицеру было глубже, сильнее, фатальнее, к нему примешивалось
сострадание и отдаленные, неясные надежды на то, что может принести счастье...
Этот человек тоже являлся сосредоточием свойств, которые ей хотелось найти уже
не в себе, а в любимом мужчине. Отсюда и шло родство в ответных вибрациях ее
души на очаровавшие ее образы.
Недавно она
окончательно разошлась с институтской подругой Марочкой: зашел разговор о
музыке, и та небрежно бросила Елочке:
— Ах, оставь,
пожалуйста, музыку ты любить не можешь, потому что у тебя вовсе нет слуха. В
оперу ты ходишь, чтобы смотреть, как умирает jeune premier[5].
Слова эти
показались Елочке крайне неделикатными. Она не могла не признаться самой себе,
что подруга ее проявила неожиданную проницательность — герой, и особенно герой
трагически погибающий, пусть даже оперный, продолжал сохранять особое обаяние
над ее воображением. И то, что это было понято и выражено словами, было всего
болезненней.
Думая теперь о
себе и об Асе, Елочка спрашивала себя: к чему приведет попытка созидать отношения,
когда это приносит с некоторых пор только царапины ее
болезненно-чувствительному душевному организму?
«Подругами мы
стать не можем: мы слишком разные и по характеру и по возрасту, — рассуждала
она. — Ася эта моложе меня лет на восемь и она — «похоже»! Она скоро выйдет
замуж, как все они, хорошенькие. Я все равно буду ей не нужна и не интересна.
Мне лучше ни к кому не привязываться, или повторится опять то
же: я вложу себя всю и, пусть в ином виде, а все равно получу удар. Я —
неудачница. Мне, как улитке, спокойней и лучше в моей раковине, и я из нее не
выйду».
Решение было
принято, и на следующий раз она пришла на урок не раньше, а напротив, позднее,
чтобы больше не встречать Асю.